Александра Ильича Гаярина.
На этот раз сам Ефим Иваныч окликнул его.
— Ты, паря, — полунасмешливо обратился к нему, — барин-то, — и он показал кнутом на розовый дом. — Александр-то Ильич… Гаярин…
— Нешто? — отозвался мужичок.
— В предводители седни выбрали… в губернские… Чуешь?
— Так, так.
— Сейчас расходиться начало… собрание-то. Мне барин один сказывал… отвозил я его в гостиницу.
— В гору, значит, пошел?
— Надо полагать.
Больше Ефим Иванович ничего не сказал, а воззрился вдоль улицы и стал распознавать, чьи господские сани едут по направлению к перекрестку, тоже от собрания.
— Лушкиной сынок катит, — выговорил он. — Эк жиру-то нагулял! В мать!
Это был действительно Нике. Он полетел поздравить Антонину Сергеевну с избранием Александра Ильича.
Мать его осталась еще на хорах, где собралось давно небывалое количество дам. Все удивлялись тому, что не было Гаяриной. В городе знали про ее «красные» идеи, не прощали ей домоседства, малого желания принимать у себя, считали странной и надутой, жалели, что у такого блестящего мужчины, как Александр Ильич, такая поблекшая и неэффектная жена.
Нике сильно позвонил, не спросил у лакея, принимает ли Антонина Сергеевна, дал стащить с себя узкое, на пуху, пальто и без доклада пробежал залу и гостиную. Его заграничная обувь издавала скрип.
— Chère madame! — крикнул он в гостиной.- Je vous félicite! Pardon,[32] что так вламываюсь к вам, но я хотел первым принести вам радостную весть!
Антонина Сергеевна лежала на кушетке. С утра она страдала припадками невралгии, но с этими приступами своей обычной болезни она давно помирилась, не сказывалась из-за них больной и в постель никогда не ложилась.
На хоры она не ездила с самого начала выборов, и Александр Ильич ни разу не спросил ее, отправляясь поутру из дому, думает ли она побывать в собрании.
Невралгия давала ей законный повод не выходить из спальни именно сегодня, но она не сделала этого нарочно.
Появление нестерпимо противного ей сына Лушкиной было началом сегодняшних испытаний. Она поздоровалась с ним любезно, с раз навсегда установленною улыбкой, даже извинилась, что принимает полулежа.
— Ваша невралгия должна пройти! — вскричал он, рассаживаясь около нее. — Ей наши дамы не поверят. Некоторые находят, что вы должны бы участвовать в торжестве вашего мужа, там, наверху… Но мы с maman нашли ваше поведение как нельзя более тонким… Вы — большой дипломат, Антонина Сергеевна!
Жирный смех заколыхал его женоподобное пухлое тело, затянутое в дворянский мундир. Шитый золотом красный воротник подпирал его двойной подбородок. Мундир был застегнут.
— Вы видите, я устремился к вам в полной парадной форме. Александра Ильича еще не скоро выпустят… Сегодня мы с maman y вас обедаем. Вы этого не знаете? Ха-ха-ха! Vous serez complimentée par toute une dépuration![33]
Голова у ней все сильнее разбаливалась, но она продолжала принимать гостей, перешла из будуара в гостиную и села на диван, говорила очень мало, всем улыбалась. Перед ней мелькали женские и мужские лица, некоторые мужчины подходили к руке, приехал и старичок губернатор, и до шести часов в гостиной гудел разговор, кажется, подавали чай. Чувствовалось большое возбуждение… Незадолго до обеда явился Александр Ильич, тоже в мундире… Она помнит, как в тумане, что он ее поцеловал, пожал руку и сказал:
— Merci, chérie![34]
За что он ее благодарил — она не знала. Лицо у него было бледное, благодушно-приветливое, и глаза блестели.
Потом был обед человек на двадцать… Половину мужчин она видела в первый раз… Кажется, это были все уездные предводители… Губернатор тоже остался обедать, сидел рядом с ней, посредине стола, против Александра Ильича.
Много тостов выслушала она… Ее здоровье пили несколько раз… Говорили и застольные речи. Какой-то уездный предводитель запутался и никак не мог найти подходящего выражения, краснел, отдувался, расплескал вино… И хозяину пришлось отвечать настоящим спичем на английский манер.
Слушала она его, точно совсем чужого, даже голос казался ей странным, и никак не могла схватить ни одной определенной мысли. Все ускользало от нее, расплывалось. Какое-то актерство в манере говорить и выражении лица подмечала она, однако, когда ее взгляд доходил до него через стол.
Благодаря головной боли, не позволявшей ей ни во что хорошенько вслушиваться и к чему-либо присматриваться, она не испытывала никаких новых неприятных ощущений. Но к десерту ей стало так плохо, что сидевший рядом с нею губернатор спросил ее:
— Антонина Сергеевна, что с вами? Вы перемогаетесь… Пошли бы вы отдохнуть.
В его добрых глазах она могла бы прочесть сожаление о женской слабой натуре, не совладевшей с радостным волнением. И он верил в то, что она сердцем сливается с мужем в одном чувстве успеха и всеобщего признания его достоинств.
Но будь она и совсем здорова, сиди он у ней один и выскажись в таком именно смысле, она не стала бы разубеждать его.
Наконец, и муж заметил ее мертвенную бледность и растерянный вид и через стол тихо спросил ее:
— Tu te sens mal, Nina?[35]
Она покачала головой и готова была сидеть, но губернатор привстал и, обратившись к хозяину, сказал:
— Вы позволите?
За ним поднялись и все остальные.
Она совсем уже не помнила, как очутилась, одетая, за перегородкой, на постели. Никогда с ней не бывало обмороков, даже от сильнейших головных болей.
Невралгия начала ослабевать, перешла из брови и правого глаза к затылку. Но у ней все вылетело из головы: визиты, поздравления, спичи. Только минут через десять она вспомнила, что Александр Ильич — губернский предводитель.
Дверь в ее будуар затворили, но до слуха ее доносились мужские голоса… Должно быть, играют в зале, на нескольких столах. Помещичья жизнь начиналась… Так будет теперь каждый день. Дом у них должен быть 'открытый'.
Из дверки, выходившей в коридор, показалась ее горничная. В полутемноте она не сразу узнала ее.
— Это вы, Маша?
— Я-с. Вам не угодно раздеться, барыня?
Она ее называла прежде 'Антонина Сергеевна', а потом «барыня». Почему же не 'ваше превосходительство'? Вероятно, лакеи уже так говорят ее мужу.
— Нет, Маша, — слабым голосом ответила она, — я так полежу. Который час?
— Скоро десять.
— Я позвоню… Ступайте!
Она лежала одна, и это одиночество не пугало ее. С ним надо помириться на всю жизнь. Детей ей не возвратят… Когда они кончат курс, она не найдет в них того, о чем мечтала… Во всем городе у ней нет ни одной приятельницы, и в доме она теперь будет добровольной изгнанницей.
Дверь из гостиной позади портьеры тихо отворилась.
Антонина Сергеевна узнала шаги мужа и тотчас же закрыла глаза.
