— И я бы шикал!
— Я слыхал, — оживляясь, рассказал офицер, — что протокол требовали составить.
— Как протокол? — спросила Гаярина, и тон ее вопроса показывал, до какой степени она поражена этим фактом.
— Очень просто, — объяснил ей студент, — требовали, чтобы те спичи, которые стольких возмутили, были записаны.
— Зачем? — перебила Антонина Сергеевна.
Она начала краснеть. Руки ее, державшие чашку, вздрагивали.
— Mais, madame, — вразумил ее с усмешечкой умника безбородый молодой человек.- Pour avoir cela par écrit… Schwarz auf weiss…[111]
— Это… — Гаярина от волнения искала слов, — это… на таком обеде?.. Где все бывшие студенты?
— Chère Антонина Сергеевна! — крикнул Нике, стоявший позади кресла своей матери.- Vous n'êtes pas fin de siècle. По крайней мере, on a le courage de son opinion!.. Ventrebleu![112] A прежде только напивались и пели бурлацкие песни.
— Безобразие! — выговорил студент и повел плечами.
Как захотелось ей подойти к этому студенту, взять за уши и отодрать их. Но она, тотчас же после этого взрыва негодования, испугалась. Разве можно выдавать себя в гостиной Анны Денисовны Лушкиной при этих барынях и молодых людях?
Напротив, она должна быть благодарна разговору о скандале на обеде; студент дал ей вернейшую ноту того, во что теперь уходит Петербург и люди высшего образования.
'Протокол писать хотели, — мысленно повторяла она, и в глазах ее показался блеск; они переходили от одной антипатичной для нее физиономии к другой. — Протокол!.. Schwarz auf weiss… В участок снести! Чтобы сейчас же привлечь к ответу изменников своего отечества, дерзнувших говорить в духе терпимости!'
Горло ей уже сдавливал спазм. Начни она говорить, она не удержалась бы от негодующих возгласов. Она быстро встала, поставила недопитую чашку на мозаичный консоль и выговорила быстро и сухо:
— Я должна ехать!
Пушкина с сыном стали ее удерживать, шумно, фамильярно; но она, после общего поклона остальным гостям, скоро-скоро прошла залой, не слушая, что ей говорил вдогонку Нике, пошедший проводить ее до передней.
Только в карете она перевела дух и опустила окно. Горло продолжало сжимать, и вся кровь прилила к голове.
XXVIII
Никто не знал, куда Антонина Сергеевна отправилась после обеда, часам к восьми.
Она не взяла выездного и приказала везти себя к Александрийскому театру.
Еще три дня назад она прочла в газетах, что в пользу «Фонда» будет вечер в зале Кредитного общества, посвященный памяти умершего, за год перед тем, знаменитого писателя. В программе значилось до восьми номеров: были стихи, воспоминания о покойном, краткий биографический очерк, несколько отрывков в исполнении литераторов и двух актеров. Она в тот же день заехала в книжный магазин и взяла себе одно место.
Кузине она не желала говорить, приглашать ее с собою.
От нее она уже слышала фразу:
— Писательские поминки! Одно и то же… Cela n'a pas de prise sur moi…[113]
Не так давно кузина ставила себе в достоинство интерес к умным вещам, с передовым оттенком, ездила на публичные лекции, даже в Соляной Городок, где уже совсем не бывает светских людей. И не то чтобы она чего-нибудь испугалась, но 'cela n'a pas de prise' на нее; она ищет другого, ее увлекает «теозофия» и книжки парижского и лондонского необуддизма, у ней свои умники, вроде философа Тебетеева.
Кучеру Антонина Сергеевна назвала дом Кредитного общества, когда карета уже заворачивала с Невского.
К ней вернулось молодое чувство запретного плода. Для нее, в ее теперешнем положении, это была 'une escapade', как выразилась бы Елена Павловна. И в то же время грусть, какую знают люди, не желающие стареть и дурнеть, проникла в душу. Она сознавала, что со всем этим надо окончательно примириться, не нынче, так завтра.
Когда швейцар подошел высадить ее из кареты, она оглядела подъезд и увидала, что публика прибывает, и пешая, и в санях. Сейчас чувствовался большой сбор, и это ее сразу настроило храбро и возбужденно.
Она выскочила на тротуар, запахиваясь в свою меховую ротонду, и быстрым, молодым шагом пошла по сеням, между двух рядов вешалок, отдала ротонду этажом выше и стала медленнее подниматься по лестницам, с одной площадки до другой. Ее обгоняли или поднимались позади ее группы мужчин и женщин. Публика была скромная, много девушек, без куафюр, в просто причесанных волосах и темных кашемировых платьях, молодые люди в черных парах, студенты университета и академии, но не мало и пожилых, даже старых мужчин, с седыми бородами, лысых, худых и толстых, с фигурами и выражением лица писателей, художников и особого класса посетителей публичных чтений и торжеств, существующего в Петербурге. В этой публике она замечала нечто совсем не похожее на то, чем она здесь окружена с утра до вечера… И эта публика не носила на себе печати задорных замашек в туалете, прическе, манерах, как двадцать лет назад. Она была, в сущности, очень приличная и сдержанная, но не равнодушная, без скучающих лиц и вялых разговоров, — все шли на что-то особенное, на «поминки», каких давно не бывало.
Гаярина предвидела с радостью, что никаких светских знакомых дам она не встретит; из мужчин, может быть… От мужа она не скрыла бы употребления своего вечера, но ей не хотелось никакого разговора о том, куда она собиралась. Довольно она наслушается всяких разговоров со стороны.
У входа, где продавали билеты, столпилась целая стена. Двое мужчин еле успевали сдавать сдачу и принимать бумажки. Не одни дешевые места разбирались очень ходко. Гул голосов и общее возбуждение охватили ее.
Зала, белая и мягко залитая светом, уже на две трети наполнилась, но публика все прибывала. Негромкий, переливчатый гул шел по рядам.
На эстраде высился белый пьедестал с бюстами, окруженный растениями. Там тоже стояли несколько рядов стульев, наполовину уже занятых. У самого края помоста стол, покрытый зеленым сукном, с графином и стаканом.
Это обычная обстановка всяких чтений и торжеств была для Антонины Сергеевны новостью. Она не могла припомнить, случалось ли ей во всю ее жизнь попасть, в Москве или Петербурге, на вечер с таким именно характером. В Петербурге она провела детство и часть девических годов; тогда ее в такие места не возили; потом деревня, знакомство с Гаяриным, любовь, борьба с родителями, уход замуж и долгие годы обязательного сиденья в усадьбе.
Только раз, уже не так давно, в Москве, куда она стала попадать чаще, с тех пор, как они живут в губернском городе, привелось ей быть в университете, на утреннем заседании, где читались стихи, статьи и отрывки в память одного московского писателя. Она ожила на этом сборище, публика показалась ей чуткой и восприимчивой, от стен актовой залы веяло приветом старого наставника. Она представляла себе, как должен был говорить со своею аудиторей Грановский: личность его оставалась для нее полулегендарной.
Здесь ярче чувствовалась столица. Зала сообщала ей более строгое и серьезное настроение. Первые ряды кресел пестрели лицами и фигурами пожилых людей с положением, что сейчас было видно. Она даже удивлялась, что на
