облегчите участь икса или игрека… Ведь, если я не ошибаюсь, сестра ваша за господином Нитятко?
— Да.
— Чего же лучше! Вы в каких с ним отношениях?
— Мне с ним еще ловчее, чем с другими. Он недурной человек.
— И мы о нем так же наслышаны.
Переждав с минуту, когда их конец комнаты стал пустеть, Ихменьев тут же рассказал ей целую историю, назвал имя «горюна», дал ей несколько советов, какими «подходами» надо действовать.
— Зачем вам карты свои выкладывать? — говорил он, когда комната совсем уже опустела. — Храните свой символ веры, но не отдавайтесь на съедение, ведите свою линию втихомолку.
— Я и так замолчала!
— Пользуйтесь всеми этими людьми и не пугайте их. В губернии супруг ваш долго не останется… Он летит выше!.. И прекрасно! Сердцем вы никогда не очерствеете. А у горюнов будет еще одна умелая заступница… Одних чувств мало, Антонина Сергеевна, надобны связи, возможность пускать в ход машину…
Он протянул ей руку и пожал и тотчас же поднялся.
— Простите! Из-за меня опоздали на второе отделение… Да теперь уже господа лицедеи будут читать… И их станут выкатывать! Уже не в память о покойном, а за то, что позабавили.
Встала и Антонина Сергеевна, и в залу ее больше не тянуло… Разговор с Ихменьевым лег новым пластом на ее душу, но она смутно сознавала, что он прав. Так умно и смело никто еще за нее вслух не думал.
XXX
В карете ей пришла мысль проехать к сестре. Она могла еще застать ее, если даже она и собралась куда-нибудь на вечер: раньше двенадцатого часа Лидия не выезжала.
И муж ее, наверное, дома.
Разговор с Ихменьевым заставил ее подольше остановиться мыслью на личности Виктора Павловича Нитятко и своих отношениях к нему.
Он сух и, на ее взгляд, ограничен, но не суетен, не зол, любит свою жену, с затаенной страстностью сильного характера, считается 'образцово честным' человеком, работящ донельзя. И через него можно делать добро.
Но только это добро надо делать умеючи, выжидать благоприятной минуты, знать, в каком тоне говорить.
А она сознавала, что в ней нет никакого умения ладить с такими людьми… Она жизнь свою провела в преклонении перед одним человеком и хранила в душе трепетную веру в его идеалы, сторонилась всего, что было враждебно ее символу веры, и теперь, накануне полного нравственного банкротства, чувствовала себя беспомощной выйти из колеи, как женщина своей эпохи, как любящая жена и мать.
Так или иначе надо жить! Она не уйдет от мужа. Да и какой мотив, серьезный в глазах всех, кто будет судить ее поведение, выставит она?.. То, что Александр Ильич, взявшись за ум, желает попасть в сановники и поскорее загладить грехи юности?.. Об этом ей не с кем слова сказать по душе: ни с матерью, ни с сестрой, ни даже с кузиной, ни с кем из тех, кого они будут принимать у себя и к кому ездить. И она видит вперед, что через год, много через два, муж ее очутится в Петербурге… Почетная должность в губернском городе — только переходная ступень. Не будет ли ей здесь полегче? Она может отказываться от выездов, выговорить себе тихий образ жизни, быть ближе к детям, создать себе свой внутренний мирок. В губернском городе они постоянно с глазу на глаз. Там она — первая дама в городе.
Но и здесь…
Антонина Сергеевна не могла решить, где ей будет хуже, где лучше. Да и томительно ей стало заниматься одной собой, своим душевным довольством. Может быть, она посмотрела на все слишком односторонне?.. Литературный вечер, с какого она ехала такою подавленной и унылой, дал же ей вначале совсем другое настроение. Его рассеял разговор с Ихменьевым…
Так ли все печально и безысходно? И не тот ли самый Ихменьев указал ей на деятельную роль — помогать «горюнам», пользоваться связями, делать тихое, скрытое добро, для которого нужна настоящая выдержка и гражданская доблесть?
Да и на мужа разве она не может влиять, если будет вести себя с тактом, если помирится с тем, что уже есть?
Ей припомнился во всех подробностях визит мужа к ее матери, то, что и как говорил он князю Егору Александровичу. Ведь честолюбие ее мужа, предполагая, что в нем действует только одно честолюбие, все-таки выше сортом, чем брюзжанье князя, его надменное равнодушие к своему отечеству!..
Этот разговор возбудил в ней надежду, вызвал упрек себе за слишком придирчивое отношение к мужу. Она еще раз устыдилась сцены, бывшей в ее комнате, перед выборами. Последняя неделя в Петербурге истерзала ее… Лушкина, ее гости, тон и колорит разговоров, едкое чувство душевного одиночества, дети, их выправка, против которой она уже бессильна, — все это требовало отпора, воздействия, активной роли, или приходилось отказаться и ей от своего прошлого и обречь себя на страдательное прозябание, полное презрительного чувства к самой себе…
Голова ее горела, когда карета остановилась у подъезда здания, где муж Лидии имел такую обширную казенную квартиру.
От швейцара она узнала, что господа дома и собираются ехать на вечер.
Их экипаж уже дожидался у подъезда.
— И Виктор Павлович едет? — спросила она швейцара.
— Так точно.
Было уже половина двенадцатого.
— Лидия Сергеевна одеваются, — доложил ей курьер.
— А Виктор Павлович?
— Они в кабинете… Сейчас тоже будут одеваться.
К Лидии она прошла через несколько больших, захолодевших комнат, с сухою отделкой, и застала ее в спальне, перед трюмо. Горничная укалывала ей что-то на корсаже.
Ее пышные плечи и белая твердая шея выставлялись из плюшевого лифа темно-золотистого цвета. Коса лежала низко, в волосах, слева от пробора, трепетно искрилась брильянтовая булавка, в виде мотылька, с длинными крыльями.
Появлению сестры Лидия не удивилась, занятая осматриванием туалета и прически.
— Мы едем, — сказала, подставив ей на секунду свой красивый лоб.
— Я вас не задержу, — выговорила Антонина Сергеевна, почти сконфуженная, и присела на табурет. — И муж твой едет?
— Он еще за бумагами… Довольно! Можете идти, — сказала Лидия горничной и взяла на туалете маленькую пуховку.
Горничная вышла.
— Ты разве хочешь с ним говорить?.. По делу?
— Почему же? — почти испуганно выговорила Антонина Сергеевна.
— Я его насилу вытащила… C'est stupide de travailler comme cela… Да. Но только Виктор Павлович хоть и будет сановником, а все-таки il n'a pas de charge honorifique… [114]
Лидия немного выпятила губу.
— Ты что же этим хочешь сказать? — спросила ее сестра, догадываясь, куда она клонит.
— Ах, Нина, ты все в своих идеях… Пора их бросить! Мой муж тоже с какими-то scrupules,[115] которых я не признаю… Идет в гору. И не добивается всего, на что он имеет право. Ты понимаешь. On n'est pas du vrai monde, ma chère, quand on n'est pas de la maison,[116] - и она сделала жест. — Вот твой муж это прекрасно
