Мишу, сына кадрового железнодорожника, по колее точной механики. На радость родителям, мальчик с ранних лет увлекался моделированием паровозов, успешно учился в школе где заметно опережал сверстников, особенно по математике, потом легко поступил в машиностроительный техникум. Но случилась все та же беда, что и в семье Феди Румянцева: внезапно заболел отец, учебу пришлось бросить — надо было добывать пропитание.
Москва 1928 года была неласкова к тем, кто оказался не при деле, и к тому же не обладал проворством по торговой части. Нэп, безработица, дороговизна… Мир словно перевернулся. Старые заслуги отца на поприще транспортного дела шли не в счет, скорей даже ставились ему в упрек. Миша зачастил в Орликов переулок, на биржу труда и отстаивал там долгие очереди в надежде, что его руки кому-нибудь понадобятся. Но даже те, кто владел ремеслом, не всегда устраивались на работу. В конце концов, смышленого шестнадцатилетнего юношу взяли нормировщиком на завод. Вот тогда-то и произошла его встреча с неугомонным романтиком Иваном Рощиным.
Это был несколько странный человек, уже немолодой, бывший авиатор. Рощин был тяжело ранен на гражданской войне в воздушном поединке где-то в Крыму. Его самолет с пробитым мотором рухнул на землю. Сам он при падении чудом остался жив, но сильно покалечился. Рощин заметно хромал и, вероятно, тяжело переживал свое отлучение от неба. Однако говорун и спорщик был до того азартный, что окружающие воспринимали его не слишком всерьез. Женщины говорили, смеясь, что в минуты, когда Ваня Рощин распаляется в споре, он делается похожим на падшего ангела: сердито клохчет, копытом бьет, в глазах молнии сверкают и полы черного пиджака топорщатся, как крылья — сейчас взовьется… И все, кто знал его, — мужчины и женщины, независимо от возраста, и за глаза непрямом разговоре обращались к нему одинаково: «Ваня Рощин, скажи, пожалуйста…», будто это было его единое и неразделимое имя.
Иван Рощин форме обращения не придавал решительно никакого значения и сам себя тоже называл Ваней Рощиным, причем в третьем лице. Зато обо всем, что касалось авиации, судил чрезвычайно строго и безапелляционно. Зная эту его черту, с ним старались поменьше связываться. Но Ваня Рощин умел любой разговор очень ловко поворачивать к аэропланам, затем подлавливал собеседника на неточности и уж тут, не давая опомниться, начинал страстно спорить с ним, доводя невольного оппонента до полного изнеможения.
При первом же появлении Миши Кириллова в цехе бывший летчик немедленно подковылял к нему и начал расспрашивать, где новый нормировщик учился, чем раньше занимался. Узнав, что юноша кое-что смыслит в технике. Ваня Рощин рассмеялся от радости. И они вскоре подружились, эти два, казалось бы, совершенно несхожих человека: чудаковатый балагур, известный всем как несносный спорщик, и спокойный, рассудительный, немногословный юноша Все в цехе удивлялись тому, как терпеливо внимает молодой человек фантазиям Вани Рощина.
— Был бы я на новом аппарате, шиш бы он тогда срезал Ваню Рощина, — запальчиво доказывал бывший воздушный боец своему новому приятелю за миской каши в заводской столовке. И, не встретив возражения, вдруг загрустил. — С Антантой нам, конечно, тягаться было тяжело. Техника у них богатая; аэропланы все новенькие. И пилоты, между нами говоря, тоже все классные, опытные. Элита! Свой молодняк берегли, постепенно вводили в работу. Летали они грамотно и дерзко. С шиком даже. Поначалу, в восемнадцатом году, они так нас прижали на Волге, что мы только по ночам осмеливались взлетать. Представляешь — летали без приборов, при луне. Но и мы дрались от души, и наша взяла, потому что наше дело было правое. А их дело было битое. Как сказал Виктор Гюго, «нельзя быть героем, сражаясь против своего Отечества». Читал, Миша, «Девяносто третий год»?..
— Помню, — серьезно кивал Кириллов. — Еще в школе читал.
— Так вот, — продолжал Ваня Рошин, и в глазах его светилась тоска. — Офицеры были бравые. Еще до начала империалистической войны собиралась команда летунов идти к Северному полюсу на самолете Игоря Сикорского, на «Илье Муромце» — на самом мощном тогда в мире аэроплане. А что? Риск безумный, конечно, но шансы на успех были. У «Муромца» полезная нагрузка до двух тонн. Вместо полюса пошли на войну, сначала на одну, потом на другую… По шести пулеметов на «Муромец» ставили, чтобы пехоту косить, да еще бомбы… Крепость! Ну, с немцами повоевали и разошлись: они к себе, мы к себе. А тогда поднялись с железом брат на брата, сын на отца… И уходить некуда — только убить или самому умереть. Страшное дело, Миша. Потому-то изо всех войн самые жестокие — гражданские.
Особенно любил Ваня Рощин рассказывать про Крымские воздушные бои?
— В Крыму, Миша, у Врангеля летчиками командовал генерал Ткачев. У-у, матерый вояка, — что тебе тактик, что стратег. Принципы воздушного боя у него были просты по-суворовски; глазомер, быстрота и натиск. Обычно он атаковал внезапно, со стороны солнца, с большой высоты.
Летом двадцатого на освобождение Крыма от Врангеля двинулся кавалерийский корпус — восемь тысяч сабель, да еще с броневиками и бронепоездами. Командовал корпусом Дмитрий Жлоба — боец неслабый и командир опытный, и, кстати, тоже летную школу окончил. Так вот, Ткачев кавалеристов в пух и прах разнес и по степи разогнал в панике — не столько пулеметами, сколько рёвом моторов на бреющем. Неделю штурмовал, пока не раздолбал совершенно. А было у Ткачева всего полсотни самолетов. Для куража, для авторитета генерал иногда лично выходил на воздушный поединок. Дрался классно. Одно слово — орел!
— Почему же красные сумели их разбить?
— Эх, Миша, когда с гор лавина идет, как ты ее остановишь? — покачал головой Рощин и вдруг ухмыльнулся. — А разве тебе не об этом наш парткомыч на прошлом политзанятии лекцию читал? Ладно, не сердись… Так вот если отбросить бантики и разные красивые слова, то парткомыч прав в основном — слишком много в той жизни накопилось несправедливости, жадности и просто дурости. Такой дурости, что человеку с понятием вынести все это было никак невозможно. Ну, скажем, весна пришла. У крестьянина душа болит — пахать не на чем, а барин в это время или по парижам гуляет или арабского скакуна чистопородного выписывает за золото. Да ты сегодня помоги пахарю тяглом, завтра прибыли на целый табун получишь — а ему плевать. Гордый. И все в таком духе. А народишко чуток грамоты понабрался, вот оно и прорвалось, я понеслась лавина…
Они, Миша, и в армии так же себя вели. В военном деле толк знали, дрались умело и геройски, но с солдатами, с механиками, со всей прочей «черной костью» привыкли через губу разговаривать. Короче, каста: «Милостивые государи, благородные пилоты!» Гордость фраеров и сгубила…
Нет, Миша, дело не в дисциплине — без нее в армии нельзя; тут другое. Служба службой, но лакей не воин… А дворянин, как привык у себя в поместье конюха за полчеловека считать, так и здесь к механику: дай-подай, принеси, да еще презрением обольет… Ну а механик поглядит-поглядит на офицеров, вечерком агитаторов-шептунов послушает — про свободу, про равенство от рождения, да и церкви батюшка про братство во Христе пропоет, — потом брошюрки большевистские да эсеровские почитает — откуда взялись богатые и бедные, и начинает соображать: а чем вы, господа хорошие, лучше меня? В результате революции все стали равными. Так неужели же я, думает, вот этими собственными руками буду вам власть возвращать, чтобы вы меня потом что, «пшел на место»?! Короче, многие при первой возможности перебегали в Красную гвардию. Еще при Керенском, перед самым Октябрем семьдесят летунов-офицеров решили устроить на Смольный налет. Раздолбали бы в пух и прах весь штаб восстания, да механики не позволили. И бронеотряд они же, механцы, сахарком застопорили, не дали машинам ходу.
Еще рассказывая Рощин про бывших царских офицеров-летчиков, которых комиссары выпускали в полет, а их товарищей на это время сажали под замок как заложников.
— Не приведи господь, если собьют или авария — расстреляют людей ни за что. А самолеты были сплошь латаные-перелатаные. Бог мой, как вспомнишь, на чем вылетать приходилось!.. Это просто чудо из какого утильсырья механики красную авиацию сотворяли. Всю душу в эти железки вкладывали. А чем аппараты заправляли!.. Знаешь, что такое «казанская смесь»? Это эфир из аптеки, газолин, спирт или скипидар и чуть-чуть бензина. Вонь от этой смеси поднималась ужасная; бывало, при заправке от угара люди сознание теряли. Главное было — взлететь, от земли оторваться. Это такой момент…
Когда Ваня Рощин рассказывал о взлете, он весь преображался. Взгляд становился быстрым и острым, все тело пружинило, как у циркового акробата, а руки и ноги при этом совершали манипуляции невидимыми рычагами.
— Представляешь. Миша, аэроплан бежит по земле. Вначале неуклюжий, как гусак какой-нибудь. Трясет его, бьет по кочкам, расчалки на плоскостях дергаются, вот-вот лопнут. Мотор ревет, аж на визг
