поцеловать тебя в твои сахарные уста»... Или: «Дуняша, а можно мне тебя в губы поцеловать?» – и еще бы время на раздумье мне дал – так у него бы не вышло ничего, потому что скорее всего я бы огрызнулась и убежала далеко вперед.
Я все шла и размышляла над тем, что бы мне ему ответить, потому что оставлять просто так этот его наглый поступок без комментариев с моей стороны было недопустимо. Мы дошли уж почти до дикого пляжа – за пятьдесят метров до него повсюду разлилась вода огромными лужами, непонятно откуда взявшаяся (из моря, что ли?), и я хотела было укоризненно произнести: «Нахал!», но получилось как-то легкомысленно, одобряюще даже:
– Нахал!
Варфоломей вдруг рассмеялся:
– Долго же ты думала! – И, подхватив меня на руки, перенес через длинную глубокую лужу. Я болтала ногами, махала руками, пытаясь вырваться, потом плюнула, решив – мол, пусть тащит, если ему так хочется, пробормотав для самоуспокоения:
– Нельзя же так... Я ведь не какая-нибудь там... – Прозвучало это неопределенно и витиевато – совершенно непонятно было, как – так нельзя, и – какая я – не такая, но, несмотря на это, сказав сию маловразумительную фразу, я совершенно успокоилась и блаженствовала на руках у Варфика, пока он не опустил меня на землю в двух метрах от моря.
Это знаменательное утро, которое подарило мне первый в жизни поцелуй, положило начало нашим негласным любовно-романтическим (не более того! – потому что ничего, кроме страстных поцелуев, жарких объятий и взглядов, полных неги и томления, и в помине не было, мало того – и в голову-то не могло прийти!) отношениям. Кстати, о поцелуе. Признаюсь, что никто и никогда не встречался мне в дальнейшем, кто способен был бы проделать это лучше. И каждый раз, когда я влюблялась потом и дело доходило до объятий и поцелуев, я с невыразимой грустью и тоской вспоминала то знойное утро, когда Варфик встал передо мной, загородив собой восходящее солнце, и, вцепившись мертвой хваткой в мою талию, приник к моим губам. Сколько бы я ни влюблялась впоследствии, я всегда с надеждой ожидала того тумана в мозгах и головокружения, которое ощутила прекрасным знойным утром. Но тому состоянию эйфории, которое наступало каждый раз, когда наши с Варфоломеем губы сливались в жарком, упоительном поцелуе, больше не суждено было повториться.
Мы ходили на море по два раза в день – в сущности, дома мы появлялись для того, чтобы пообедать. Я совершала два часовых заплыва, утром и вечером, все остальное время мы валялись на берегу, целуясь до одурения, в промежутках признаваясь в любви – точнее, это Варфик мне в любви клялся, я же старалась помалкивать, полагая, что девушке говорить о любви не слишком скромно. На его вопросы, люблю ли я его так же страстно и горячо, как он меня, я все больше невнятно и маловразумительно мычала. Однако мычания эти явно несли в себе ответ скорее положительный, нежели отрицательный.
Вечерами, чтобы не показать своих пылких чувств при Азе и пришедшем с работы Арсене, мы молча дулись в «подкидного дурака» под увитым виноградом потолком на открытой веранде, одаривая друг друга многозначительными взглядами. Играть на поцелуи и походы к морю стало бессмысленно. Мы ходили на пляж и бесконечно целовались и без выигрышей. Резаться просто так было скучно и неинтересно. И однажды Варфик предложил сыграть на раздевание. Я долго сопротивлялась, но, в конце концов, согласилась, заразившись от него невероятным азартом. Разумеется, проигравший должен был раздеться следующим утром на диком безлюдном пляже.
Сконцентрировав все свои способности и внимание на игре, Варфик сдал карты. Два раза за кон у меня было такое чувство, какое Штирлиц испытывал в советском бестселлере «Семнадцать мгновений весны»: «Это провал», – думала я и уже видела себя, стоящую по колено в море, срывающую с себя то, что называется бюстгальтером, – у меня же он играл роль нагрудной повязки. Однако, к моему великому облегчению и счастью, кон завершился ничьей. Сыграли во второй раз – снова ничья. И, как мне показалось, данный исход игры, при котором никто не выиграл и не проиграл, несколько ослабил бдительность и внимание моего соперника – в самом разгаре третьей партии он вдруг поднялся с лавки и, сказав, что скоро придет, ушел, оставив перевернутыми на столе свои карты.
Я, недолго думая, выждав не более минуты, под вой стальной летательной машины заглянула в его карты и, внимательно изучив их, положила на место. Затем влезла в колоду, выхватила козырного туза с королем, собралась уж было вернуть стопку карт на стол, как вдруг позади меня послышался громкий сардонический смех. Я вздрогнула, обернулась – за широкой опорной балкой веранды хохотал, держась за живот, Варфик – он, оказывается, и не думал терять бдительности, а вышел из-за стола с одной лишь целью – посмотреть, что я буду делать в его отсутствие.
– Все! Так не поступают! Это нечестно! – гневно воскликнула я, застигнутая врасплох. – Я больше не играю!
– Все козыри выудила?
– Нет, нет, я отказываюсь с тобой играть! – возмущенно кричала я, будто это он подсмотрел мои карты и копался в колоде в поисках козырного туза.
– Варфик! – вмешалась Аза. – Не обижай девочку! Обидеть друга – угодить врагу! – метнула она в него очередной восточной мудростью.
– Да уж! Ее обидишь! Ну, ты и хитра!
– Не обижай девочку! Победа над слабым подобна поражению! – резала Аза правду-матку. И, надо сказать, только благодаря ей я избежала провала, который неминуемо бы случился, и тогда мне, в конечном итоге, пришлось бы показывать все свои прелести на безлюдном пляже, потому что обыграть Варфика – дело гиблое.
Итак, играть в тот вечер я отказалась, и мы до полуночи просидели на заднем дворе, разговаривая о пустяках, любуясь звездным небом. Перед сном Варфломей страстно поцеловал меня – либо ему было наплевать, что нас могут увидеть Аза с Арсеном, либо он знал наверняка, что они заняты чем-то очень важным и им сейчас не до нас.
Однако наутро я пришла к выводу, что Варфик испытывает ко мне такое непреодолимое влечение, что ему действительно начхать, видит ли кто-нибудь наши жаркие объятия и пылкие поцелуи или нет. Любовь ко мне настолько вскружила ему голову, что внимание его совершенно ослабело. А зря!
За завтраком, получив обычную дозу овсянки, я почувствовала на себе недоброжелательный, осуждающий даже какой-то взгляд Азы. Он не сыпала сегодня восточными поговорками о пользе овсяной каши по утрам, а лишь велела нам долго на море не торчать и вернуться не к обеду (как всегда), а часам к двенадцати. И тут я поняла, что в душу ее закралось недоброе чувство, сомнение, недоумение, предчувствие семейной катастрофы. Во второй раз в жизни Аза почувствовала, как незаметно, неуловимо вползло оно ядовитой змеей в ее душу, и теперь то совьется на ее сердце в три кольца, то выпрямится в
