нас главной трудностью.
Бодров это понимал и построил работу со всей возможной деликатностью. Мы очень много разговаривали и все обсуждали: он предоставил нам огромную свободу, но если хотел настоять на чем-то своем, то не жалел времени на то, чтобы объяснить свои резоны и прийти к согласию.
– После «Сестер» вы узнали его лучше?
– У нас были хорошие профессиональные отношения. Вне работы мы лишь один раз встречались, у Балабанова. Изрядно выпивали. Помню, хозяин дома ставил нам всякую старинную музыку, типа свердловский рок. Вообще вечер был посвящен теме «лучшие годы нашей жизни» – Балабанов рассказывал истории про Свердловск и тамошний рок-клуб. Бодров очень любил Балабанова, это было видно хотя бы по тому, как он его слушал. Впрочем, я думаю, что он вообще слушать умел. Редкое качество.
– Какое из его качеств, как вы думаете, может сейчас объяснить ту невероятную популярность, о которой вы говорили?
– Его популярность была совсем иной природы, нежели у нынешних звезд. Нынешние блистают, а за блеском пустота. Причем чем больше пустота, тем вернее будут блистать. Сережина притягательность в том и состояла, что за его улыбкой, обликом, повадками, манерами – всегда чувствовался огромный внутренний мир. И еще очень действовал какой-то зазор, какое-то явное несоответствие… Ведь как будто бы он существовал как «публичная персона» со всеми атрибутами – телеящик, киноэкран, обложки журналов, фаны и фанатки, репортеры и т. д. Но вот ощущалось всегда, что все это как-то мимо него, что он смотрит поверх, или вбок, или сквозь… Что он – отдельно от этого и в чем-то своем, куда доступа нет.
– Какие из его ролей для вас наиболее значительны?
– Принято считать, что «Брат». Но для меня и «Восток-Запад», и «Война»… Как русский киногерой он был идеален. Я бы его назвал героем русского неоромантизма.
Как-то проступали в его облике современного интеллигента-очкарика и богатырь, и Иванушка- дурачок.
– Вы думали и дальше с ним работать, на других фильмах?
– О «Связном» у нас разговора не было. А дальше как-то не загадывали. Дальше. Дальше был Кармадон. То, что произошло в Кармадоне, было страшным для меня потрясением. За пару лет до того умер Саша Козлов, наш клавишник. Такая была черная полоса потерь, невосполнимых.
– … так получилось – он шел из кадра, а я в кадр.
– Это на «Войне» было?
Да, на «Войне». Я его поначалу мельком увидел: стоял с Балабановым высокий, в темных очках человек. Какой-то… видный очень. Если б я даже не знал, что это Бодров, точно бы зацепился глазом. Естественно, к нему масса внимания, девушки нарядились, достали платья из сундуков горских. Было немножко смешно – как будто день рождения. Я искал момент, хотелось правильно познакомиться. И он вдруг сказал: «Привет. Я – Сережа».
– В кино люди сближаются на время съемок, а потом разбегаются…
– Не было такого с Сережей. Он был тогда знаменитым человеком, и дистанция была…
– Тебе хотелось у него чему-то научиться?
– Нет, не то. Он был единственным из известных людей, на которого посмотреть было приятно. Мне хотелось узнать, что он за человек. У нас в училище говорили: «Да кто такой Бодров?! Он не актер. Мы тут учимся, а ему такие роли достаются…» Я вот слушал своих сокурсников, слушал… Мне вот совершенно неважно было, где он учился, как он учился, а важно, что он говорил и как. Ни одного лишнего слова, ни одной лишней шутки, жеста… И знаешь, мне реально хотелось походить на него. Не в профессии даже, а в человеческих качествах. Он меня интересовал как человек. Смотришь на человека, и приятно наблюдать за тем, как он курит. Как он себя ведет с женщинами, как разговаривает с мужчинами…
– Были у него какие-то особенные жесты, манеры?..
– Голос. Выбор слов, расстановка акцентов в словах. Сейчас артисты много лишнего болтают, и я в том числе. А он не разбрасывался словами. Поэтому всегда хотелось узнать, что думает. Я ощущал его человеком времени и чувствовал, что он знает то, что мне очень нужно знать… Просто необходимо.
– И ты что-нибудь узнал?
– Как-то мы разговорились, и он рассказывал, как квартиру снимал, как учился, что-то про нелады с отцом. Но из него так просто ничего было не вытянуть.
Мы были симпатичны друг другу, но близки не были. Нас связывало что? Да три посиделки. И не было ни одного момента, чтобы я мог сказать: теперь я знаю Сергея чуть больше.
– Есть у тебя какое-то особенное воспоминание?
– Особенного, наверное, нет. Помню, как он рвался пострелять. Такое ребячество было… Они с Балабановым отошли в сторонку, взяли по «калашу»… Было видно, что он такой мальчишка еще. И ему было по фиг, что кто скажет. Журналисты кругом, даже заграничные, а его это не колыхало. Очень достойно держал себя – при всем внимании к его персоне. И я был так рад, что человек просто, без напряга справляется с такой нереальной славой. Кино же меняет реальную жизнь артиста, я теперь по себе это знаю. А Сергею не нужно было думать о том, какую марку обуви выбрать, как выстроить мир вокруг себя, чтобы тебя ассоциировали с тем, с чем тебе хочется, а не… Он жил в такой манере, в какой себя и ощущал, не придумывая ничего лишнего, не догадываясь как будто, чем именно он интересен, не педалируя в себе какое-то качество нарочно, чтобы кому-то понравиться.
Вот еще что хотел рассказать. Был пресс-показ «Войны» в Госкино. Мы вышли с ним на крыльцо покурить. И он сказал: «Ну Балабанов, конечно, дал. А ты теперь – „Брат-3', так что готовь ответы заранее. Замучают теперь тебя». Так сказал, полушутя.
– …Он жил в моей квартире, ел мои супы. Он научил завязывать шнурки моего сына, который до сих пор этим гордится: «А меня научил завязывать шнурки Бодров!» А еще ему нравились мои картинки. Он говорил Балабанову: «Леша, я – искусствовед. Какой твой Ге по сравнению с ее задницами!» И они, в общем, спорили. Леша спорил, потому что ему не удобно было своей женой хвалиться. А Сережа, наоборот, своей женой хвалился и Лешу к тому же призывал. Когда они познакомились со Светой, Сережа сразу привез ее к нам – хвастаться. Он весь сиял как медный таз. Он был счастлив – что приехал, что со Светой, что она
