Когда таз наполнился марлей и кровавыми кусками, Пелагея заменила его на новый.
– Гипс готовьте, – сказал Поляков, закончив с одной ногой. Он отошел и, ополоснув руки, закурил.
Уже совсем было светло, когда Поляков вышел из отделения. Во дворе его нагнала Анна Николаевна, чтобы подать забытое пальто. Руки Полякова были измазаны алебастром, поэтому она накинула пальто прямо ему на плечи. Сказала еще пару слов, попрощалась, закурила и вернулась на крыльцо, чтобы спрятаться от ветра. Из сарая вышел Влас с какими-то хомутами и вчерашним тулупчиком под мышкой, спросил что-то у Анны, она засмеялась и тоже что-то спросила.
Анна еще стояла, ежась от ветра, это было видно в окно, когда доктор Поляков развернул граммофонную трубу, вытащил на стол остатки книг и фотографию красивой молодой женщины в черном оперном платье.
В приемной сидело человек тридцать печальных лиц, были среди них люди издалека, с котомками, все молчали, только иногда кое у кого плакал ребенок.
Один парень проскакал на костылях, какой-то мальчик хотел проскакать следом, но получил подзатыльник от матери.
Окошко регистратуры распахнулось, Анатолий Лукич перегнулся, чтобы накинуть крючок, и громко объявил:
– Па-адходим на запись!
Мешочники вздрогнули и потянулись к окошку.
На окне докторского кабинета тоже были тюль и цветы. Во дворе вяло играли ребята, на подводе сидел бледный дядька без возраста с мелко трясущейся головой. Прошел Влас. А в кабинете шел бесконечный разговор.
– Давно ли болит у тебя? – спрашивал в который раз Поляков.
– Да оно и не болит ужо вовсе, – отвечала бабка.
– А что же пришла тогда? – спрашивал в сердцах Поляков.
– Так вить сгниеть-то рука, батюшка…
– Вот именно, что «сгниеть»… Отрежем тебе руку, будешь знать… Раньше-то о чем думала?
– Дак когда ж раньше-то, работы были, батюшка…
– С этой бумагой иди к Анатолию Лукичу. И следующего зови.
Следующей заходила молодая баба и начинала приветливо раздеваться за ширмой.
«Милая Наденька, здравствуй. Уже шестой день, как на месте. Народ диковат, сослуживцы довольно любезные. Есть толковый фельдшер из разночинцев, две акушерки. Вот, собственно, и весь мой персонал. Народу тьма, болезни запущены (летом никто в больницу не ездит, сенокос, урожай и проч.). Вчера было сорок человек. Надя, сходи посмотри книги – две обязательно: ……………и ……………….. И что увидишь по венерическим. Как мама? Пиши, сестра, тоскливо.
Твой М.»
Вечером втроем пили чай в ординаторской. Анна накладывала варенье в розетки.
– Михаил Алексеевич, а хотите крыжовникового попробовать?
– Крыжовникового? Давайте попробуем…
– Это я в этом году сварить решила из крыжовника, у Пелагеи Ивановны, конечно, лучше получается.
– Да что вы, у вас несомненно лучше, чем у Пелагеи, – подал голос Анатолий Лукич.
– Не знаю, не знаю…
– Сколько сегодня на приеме-то было, Анатолий Лукич?
– Пятьдесят два человека. Двоих положили.
– Да, сейчас дороги развезет, полегче станет. А там, глядишь, и зима. В метель, бывало, неделю никто не приезжает.
Поляков курил, смотрел в окно.
– Пейте чай-то, Михаил Алексеевич, простынет… Да уж и спать пора. Устали, наверное.
– Вон едет кто-то, – сказал Поляков. Во дворе послышался лай. Фельдшер выглянул, крякнув, допил свой чай, и вышел:
– Рано мы спать-то собрались…
– Пойду посмотрю, наверное, роды, – вслед за ним вышла Анна.
Поляков немного побледнел, но остался на своем месте. Он прислушивался к голосам на улице, потом в коридоре раздался протяжный крик.
– Тихо, милая, тихо, сейчас доктор будет, – приговаривала Пелагея.
Поляков вышел в коридор, она спешила навстречу.
– Что там? – сухо спросил он.
– Роженицу привезли с Залесского, посмотрите. Кажется, поперечное положение…
– Ах, это… Что ж, готовьте, Пелагея Ивановна, я в дом за папиросами сбегаю, три минуты.
