Кто-то спускался по лестнице и даже вроде бы его окликнул, но он прошмыгнул в маленький коридорчик и в ванную. Собрать шприц – три секунды.
Изо рта он выплюнул водку на тампон, протер иглу, набрал раствор. Никак не получалось с рукой, пришлось развязать галстук, чтобы использовать как жгут, но тут раздались голоса и шаги по лестнице.
Он замер и заметил, что не закрыл дверь. Решил постоять, прислушался. Голоса приблизились, один был раздраженный, кажется Танин. Закрывать было поздно, она была уже в маленьком коридоре.
– Танюша, – говорил пьяненький мужской голос, кажется ее брата, – ты все драматизируешь.
Чья-то рука взялась за дверь, и Поляков попытался подготовить какую-то гримасу для встречи, но Таня заскрипела с той стороны истеричным шепотом:
– Ты вечно лезешь со своими дурацкими шутками, во-первых, во-вторых, это тебя совершенно не касается, в-третьих, твоя проститутка уже совершенно неприлично себя ведет, а ты ее всем еще суешь!
– Танечка, Танечка, успокойся, пусти, мне надо…
Побледневший Поляков понял, что сейчас его здесь застанут, и, медленно пятясь, скрылся за зеркалом в углу.
Старая амальгама облупилась и с обратной стороны походила на звездное небо. Одна из звезд-дырок приходилась напротив его глаза, и он увидел, как зашел помочиться Осип Васильевич, полный и добрый человек, пукнул, потрясся немного и вышел. За ним, хлопнув дверью, вошла Танечка и уселась на унитаз. Полякову казалось, что проходит вечность, и шприц в его руке начал выбивать мелкую дробь по стеклу. Кажется, Таня прислушалась, но он спохватился. Таня обстоятельно протерлась салфеткой, поднялась и, задрав юбки, уставилась прямо на Полякова. Повернувшись и так, и сяк, она неприлично потрогала себя, понюхала палец, снова повернулась задом, не отрывая томного взгляда через плечо. На самом деле она, конечно, рассматривала себя, но, когда приблизила лицо вплотную, Поляков невольно отшатнулся.
Хлопнула дверь, Поляков, с мелкими каплями на лице, вздохнул, расстегнул брюки и сделал укол в бедро. Вышел он медленно, обернулся, привел в порядок волосы и одежду.
– Куда же вы, доктор, пропали, – заворковала Екатерина Карловна откуда-то сбоку. – С Танечкой, верно, кокетничали?
Танечка, опять задрав юбки, со строгим лицом прошлась по гостиной, мимо доктора и вдовы, и вернулась к роялю. Поляков весело расхохотался, даже хлопнул в ладоши, Фаворский тоже зааплодировал. Таня поклонилась, привстав из-за клавиатуры.
– Дивно, дивно… Екатерина Карловна, я вас должен закончить…
– Вы вот лучше доктора нарисуйте…
– Доктора обязательно… Вы, Михаил Алексеевич, верно, тоже человек творческий?
– С чего вы взяли?
– У вас вкус… Раз вы за Екатериной Карловной ухаживаете… Нет-нет я серьезно! Делаете что-нибудь? Пишете, рисуете?
– Пишу, пишу… Времени только нет.
– Ясно… «Записки земского врача»… Или роман?
– Нет, роман я напишу в… сорок восемь лет, еще полжизни осталось. Напишу и помру. В сорок девять. А в какой-нибудь вечерней газете, в крохотной рамочке, будет напечатано: «Умер Михаил Александрович Поляков».
– А я ваш портрет нарисую… Если только не уеду… В Америку…
– Ах, господа, совсем забыл, – стукнул себя по лбу Фаворский. Он выудил из своей папки пластинку и подошел к граммофону. – Совсем новая вещица, очень модная в Испании… Танго…
Игла заскрипела, и послышалась грустная и проникновенная музыка…
– Besame, besame mucho…
Таня и Фаворский танцевали, старик наливал водку, Ося задремал. Пластинка крутилась, Поляков чуть покачивал головой в такт музыке…
Ему было действительно хорошо, вдруг даже глаза увлажнились, он набрал воздуху, на каком-то аккорде Екатерина Карловна застонала, его тоже пробила судорога, и они обессиленно сползли на кафельный пол туалета.
Музыка продолжала звучать из патефона, установленного в приемной Мурьинской больницы. Баба, укачивающая ребенка, несколько старух, побитый мужик, дети, стоящие вдоль стенки, бородатый мельник – все они в ожидании приема молча смотрели на медную трубу.
– Это танго, из Испании привезли, – слышался из-за стены голос доктора.
– Красиво… Как вы, Михаил Алексеевич? – отвечала Анна.
– Прекрасно! Много там еще?
– Человек пятнадцать…
– Тяжелые есть?
– Девочка, только привезли…
– Это, мамочка, ты вовремя спохватилась, – говорил Поляков беззвучно рьщающей бабе. – Дифтерийный круп, – бросил он фельдшеру. – Который день больна?
– Пятый день, пятый.
Поляков мрачно глянул на нее из-под лампы-молнии и вновь принялся исследовать горло трехлетней
