Операция шла не так давно, но лица фельдшера да и врача были покрыты потом. Анна вытирала иногда марлей лоб Полякова. Глаза его блестели, движения были уверены. Он положил нож, взял зонд, начал раздвигать ткани. Наконец добрался до дыхательного горла, зацепил крючком и передал его Анатолию Лукичу. Когда уже можно было делать надрез, рука фельдшера вдруг потянула крючок и стала буквально выдирать горло. Поляков замер, поднял глаза и увидел, как Анатолий Лукич медленно валится назад, раскрыв рот. Извернувшись, он успел схватить его за руку и так держал, пока фельдшер со стуком не свалился на пол, опрокинув лоток с грязными инструментами. Сестры бросились к нему, но Поляков не мог освободить крючок, держа фельдшера за запястье одной свободной рукой практически на весу. Пока все копошились внизу и никто не смотрел, он отодрал его пальцы зубами.
– Оставьте… Это обморок. Держите, – передав инструмент Пелагее, он наконец сделал надрез и вставил туда трубку.
Ничего не произошло. Лидка лежала синяя, с разрезанным горлом.
В оглушающей тишине Поляков спокойно обвел глазами операционную. Все смотрели на стол, фельдшер испуганно поднялся, мотая головой. В этот момент девочка вдруг содрогнулась всем телом, с хрипом выплюнула из трубки какие-то сгустки прямо на Полякова и истошно заорала.
– Зашивать.
Поляков вышел на двор. На противоположной стороне, у забора, лицом к полю стоял Влас. Надрывно и пронзительно он играл на гармошке «Бесаме мучо». С подводы поднялась темная фигура и направилась к Полякову. Он узнал черного мужика, которого встретил в первую свою ночь в Мурьино. Поляков замер, потому что на вытянутых руках тот опять держал сверток и с поклоном протягивал его доктору. Поляков тоскливо огляделся и заметил красивую одноногую девку на костылях.
– На здоровьице, на здоровьице… Спаси Бог… – глухо прогудел мужик и почти силой толкнул дочь на колени.
– Что… это? – спросил Поляков, отдернув тряпку.
– Вам, вам, на здоровьице, в благодарствие, баба молится тож…
Под вышитым полотенцем был завернут здоровый шмат сала.
Поляков взял сверток и пошел, и гармошка Власа пропела последние ноты.
У дверей своего флигелька плакала Анна в накинутом на плечи пальто.
– Вы уже, Михаил Алексеевич, которую неделю… Так нельзя… Я не буду больше вам раствор приготовлять…
– Анна, мне сейчас это необходимо, я болею…
– Лечитесь.
– Где?
– В отпуск езжайте. Морфием не лечатся. Не могу себе простить, зачем только согласилась во второй раз вам приготовить…
– Аннушка, я что, по-вашему, морфинист, что ли?
– Вы становитесь.
– Так вы сделаете укол или нет?
– Михаил Алексеич… Миша…
– Дайте ключи от аптеки, тогда я сам.
– Миша, не надо, я прошу, надо остановиться…
– Дадите ключи или нет?
– Не дам.
– Вы здесь всего лишь сестра милосердия. И я вам приказываю, как врач: выдайте ключи от аптеки. Немедленно.
Анна тихо посмотрела и протянула ключи. Поляков вырвал их и направился к корпусу.
– Сделаете или нет? – зло спросил он, оглянувшись.
Анна двинулась следом.
В свете керосинки руки Анны быстро перемешивали раствор. Поляков нервно курил у двери, потом подошел к полкам. Рука его взяла один из четырех пузырьков с надписью «Morphini» в шкапе, метнулась к карману, затем вниз, и за колбами с физраствором пузырек был спрятан.
Поляков полулежал на диване, Анна сидела у его ног, гладила колени. Кажется, оба плакали. Но если Поляков и плакал, то незаметно и легко, а Анна плакала без слез.
– Ты прости меня, – сказал он.
– Нет, что ты, я не сержусь. Я теперь знаю, что ты пропал. Это я виновата, ты меня прости. Не надо было тогда делать второй укол. Это я виновата, Миша. Ты теперь погиб. И я с тобой.
– Я поеду в Москву, в лечебницу. Не волнуйся. Или просто уменьшу постепенно дозу и отвыкну.
– Фельдшер подозревает что-то. Бомгард от этого застрелился, они не говорили просто… Он всего за год погиб, тоже кололся морфием. Все знали.
– Не может быть… Что ты говоришь…
– Фельдшер догадывается. Заметна убыль морфия в аптеке.
– Завтра же поеду в уезд, выпишу еще. (Если что, я пузырек десятипроцентного переставил вниз, за
