Патрисия. Кричит ночами.
Слесарь (самодовольно). Гены пальцем не раздавишь!.. Трудолюбив?
Патрисия. Готов таскать мешки с песком.
Дверь открывается. В кабинет, согнутый в три погибели,
вваливается Андре. На спине у него бездыханное, на
первый взгляд, тело Бертильона. Тут же, у порога, он
сгружает свою ношу.
Андре. Фух!.. Даже не подозревал в себе такой богатырской силы.
Катрин и Патрисия, каждая по своей траектории,
подбегают к Андре и с опаской смотрят на эмбрионально
сложенного Бертильона.
Патрисия. Андре, ты же обещал принести индейку.
Андре. Всех индеек, мама, разобрали. Остались одни каплуны.
Слесарь. Мама?!
Катрин. Он умер? (Одновременно.)
Патрисия. Где ты его обнаружил?
Андре. На черной лестнице. Полз в сторону турецкой границы. На позывные
'Ширак! Ширак! Я — Зидан' — не реагировал.
Убаюкивающей поступью экзекутора к группе подходит
слесарь.
Катрин. По-моему, у него подергиваются веки.
Андре. Это пульсация мысли, мадам.
Катрин. Мне казалось, что мы уже перешли на имена… Андре.
Андре. Простите, Катрин, — скверный опыт скверно меблированных гостиниц. Никогда не знаешь, где заканчивается просто дама и начинается дама с именем.
Катрин. Он шевелит губами. Вы слышали? Он сказал ' ведьма'.
Андре. Мне тоже иногда снятся женщины. (Косясь на Катрин.) Красивые, черноволосые, с размахом декольтированные…
Катрин. (Бертильону). Жиль, умоляю тебя, открой глаза. (Андре.) Давайте его посадим (Прислоняют спиной к стене; Бертильону.) Жиль, милый!..
Андре. Слушайте, что вы с ним цацкаетесь?
Катрин. Отстаньте. Подите-ка лучше смочите платок. (Протягивает.) Графин на столе.
Андре (слесарю). Нет, как вам, мсье, нравятся эти игрища в ' Отелло'?
Слесарь. Сын мой, ты бы мог обращаться ко мне просто — папа.
Андре. С какой это радости? А впрочем, заметано, я буду звать вас — понтифик, это возвышает (Отходит к столу, по дороге цитируя из ' Отелло'.) 'Платок достался матушке моей в подарок от цыганки — ворожеи'.
Слесарь. (предлагая флягу, Катрин). Это коньяк. Ему сейчас не повредит.
Патрисия. Да, да, душечка…
Андре. (от стола, с книгой в руках). Эй, понтифик! Кажется, это по вашей части.
(Наливает в стакан вода из графина, читает.) ' Всегда ли демон инкуб посещает ведьму с излиянием семени?'
Патрисия. Андре! Такой вопрос — отцу?!
Андре. Ну так святому же, мама. (Пьет воду.)
Патрисия. Биологическому.
Андре (поперхнувшись). В каком смысле?
Патрисия. В репродуктивном.
Слесарь. Видишь ли, Андре, мы с твоей матушкой…
Андре. Что, вот этот вот курс лекций по геронтологии — мой папаша? Нет, возможно, он весьма бодро смотрелся на плацу, присягая Людовику Четырнадцатому, но когда счет пошел уже на термидоры и брюмеры, когда страна рванула на баррикады, как на воды Висбадена, когда Конвент переименовал Бога в Верховное существо и всем стало слегка не до бессмертия…
Катрин. Андре, платок!
Андре. Несу, несу.
Катрин. (растерянно, слесарю). Он не пьет. Может быть, послать за врачом?
Слесарь. Не пьет? Коньяк?! Конечно, за врачом!
Андре. (подходя, опускаясь на корточки рядом с Катрин и накладывая мокрый платок шалашом на лоб Бертильона). Эверест в снегах. Будит эстетическое чувство. (Берет из рук Катрин фляжку, отхлебывает, кривится, кивает на Бертильона.) Он прав. Этот коньяк - дополнительный аргумент в пользу трезвости.
Слесарь и Патрисия отходят в глубь сцены и
принимаются что-то обсуждать. Слов их не слышно.
Катрин. Андре, а вдруг он умрет?
Бертильон. (не открывая глаз). Ламия! Горгона!
Андре. (с иронией). Очевидно, агонизирует.
Катрин. (глядя куда-то вдаль). Я ведь рассчитывала совсем по-другому. Он заболевает саркомой. Вроде и не очень долго, и есть возможность подготовиться, посоветоваться с людьми, с гробовщиком… Каждый день доктора, священники, нотариусы… Особенно ярко я представляла, как ко мне подходит кюре и говорит: ' Бог видит ваши страдания, дочь моя. Он воздаст вам. А пока — молитесь, молитесь'. И показывает на нотариуса. А тот: ' Сударыня, я поражен вашей стойкостью. Такая потеря… Он подписал, сударыня, подписал'. А после уж доктор: ' Ах, мадам, если бы все держались так достойно — в последние минуты, когда завещание уже скреплено по всей форме… Мужайтесь, замок ваш… То есть супруг ваш с миром отошел…'
Бертильон. (отворив очи и воздвигнув консервативный кукиш). Во!
Андре. Так вы его жена?!
Катрин. Жиль! Ты жив?!
Бертильон. И Жиль, понимаешь, и жив и буду жить.
Катрин. Как я рада!
Андре. (себе). Да, наши, видать, не пляшут. (Отхлебывает из фляги и усаживается на пол.)
Бертильон. Ханжа!
Катрин. Нет, Жиль, нет. Ведь ты — единственный, кто способен объяснить, что все это значит. (Протягивает телеграмму.)
Бертильон (прочитав). Что тут объяснять — пульса не было, дыханья не было. А после ты вообще исчезла.
Одетта. Ах, Боже мой, Жиль, — я бродила во мраке, скиталась подземельем… Потом вдруг — пробуждение и смутное ощущение, что разгадка лежит где-то рядом, в лаборатории. Я ринулась туда, вошла… Шторы были задернуты, пахло серой. Я подошла к столу, щелкнула светильником, поправила ' мыслительную машину', которую, говорят, так любил бедолага — маршал. За год до своей нелепой казни он велел выгравировать на верхнем ее круге портрет творца — изобретателя, великого Раймунда Луллия.
Бертильон. (ворчливо). Никогда не мог запомнить ни фамилии этого прохвоста, ни принципа действия его дурацкого аппарата.
Катрин. Ну что ты, Жиль, это же просто: несколько вращающихся дисков разного диаметра, на едином стержне, вблизи краев вписаны понятия — 'вечность', 'Бог', 'мудрость', 'быть величественным'… Так складывались фразы-откровения. Однажды я, например, прочла: ' божественная мудрость бесконечна'.
Бертильон (визгливо). Я не желаю никакого откровения!
Катрин. Лейбниц четыре века спустя будет ссылаться на творение Луллия.
Бертильон. Я не желаю никакого Лейбница!
Катрин. Ну хорошо, хорошо… Я постояла, а потом… потом все-таки, по привычке,
крутнула это колесо фортуны… Оно заскрипело, будто тронулось в сторону осуществления судьбы,
