помещение. Когда я повернулся дать сигнал, что начинается панихида, он явно счел это как сигнал для начала расчленения. И пока я вел службу, ничего не ведая о том, за моей спиной полным ходом шло расчленение. Поэтому, когда я повернулся, чтобы благословить бренные останки Нессера, все что оставалось от Нессера, — а это было что-то вроде его внутренностей, — раскладывалось по контейнерам служащими морга. И мне пришлось благословить все это.
С серьезностью, присущей событию, я медленными шагами вышел из помещения, ведя за собой процессию из присутствовавших на панихиде. Внутренне я был раздражен. На этой — самой важной в моем священнослужении службе — не присутствовал самый близкий помощник священника.
Когда мы вышли наружу, Рено поздравил меня за отличную синхронизацию службы с расчленением, а Фрик проявил чрезмерную дотошность.
— Ваша служба прояснила несколько моментов, которые волновали меня. Значит, вы думаете, что душа Нессера проникнет за ворота рая?
— Есть два направления мыслей, касающихся самоубийств, — ответил я. — По мнению приверженцев Реда, Нессер должен быть помещен в чистилище, навсегда вне досягаемости ворот… А где Ред?
— Он поговорил с курьером декана и ушел.
Я обернулся. Забытый курьер стоял, ожидая у двери.
— Ты принес мне сообщение, парень?
— Да, учитель Джек, если церемония окончилась. Учитель Ред сказал мне, что надо подождать, пока она не окончится.
— Да, окончилась.
— Ред просил передать вам, что он пошел вперед, чтобы объяснить Каре, почему вы опоздаете.
— Объяснить Каре? А где Кара?
— В больнице, Джек. Меня направил врач сообщить вам, что Кара по дороге в морг на носилках разрешилась от бремени четырехфунтовой девочкой. Роды были легкими.
Я долго стоял столбом в ужасе и шоке. Оставалось еще три дня до конца четвертого харлечианского месяца. Каре не удалось перевалить через роковую черту. Наш ребенок не был ребенком. Чем же он был? Теленком, щенком, ягненком или зайчонком? Как называется детеныш кенгуру?
Я повернулся и сломя голову (с точки зрения старших харлечиан) понесся в больницу.
Сиделка с невыразительным лицом пожилой харлечианки встретила меня в регистратуре.
— Я должна найти номер палаты Кары, учитель Джек, я только что заступила на дежурство.
Пока она рылась в картотеке, мое внимание было привлечено огромным объявлением, окантованным черной рамкой, на доске около регистратуры. Довольно большими для афишной доски буквами оно гласило:
— Шестая дверь налево, — сказала сиделка.
У входа в палату Кары мне понадобились все мои драматургические способности, чтобы разжать кулаки и зубы и сменить гнев на выражение счастья. Когда я вошел, Кара повернула голову и слабо улыбнулась.
— Джек, мой любимый, я понесла на носилках.
Закудахтав, я взглянул на младенца в ее руках, и кудахтанье перешло в глухой безрадостный смех, который вырвался из горла поднимающимися волнами близкой истерии, но мне удалось взять себя в руки. С одного взгляда на рыжий пушок на голове малютки и расеелинку на подбородке я понял как следует классифицировать животное. Эта девочка была козленком — отпрыском козла.
Во время беременности, Кара, должно быть, читала не те исторические книги. Для познания генеалогии младенца она, должно быть, вместо «Битв и лидеров Гражданской войны в США» читала «Анналы ирландских революций». Юридически, я стал отцом ребенка О'Хары.
Общеизвестно, что самой величайшей опасностью для космонавта является другой космонавт. Глядя на дитя Реда в руках жены, я почувствовал любовь к невинному ребенку (кто бы упрекнул ребенка за его гены?) и горечь за распутницу, в чьих руках покоилось дитя, и в глубине этих эмоций я почувствовал зарождающийся жар одержимости, пугающей тех, кто никогда не испытывал се, бедствие более ужасное, чем космический экстаз — мания преследования.
Этим актом бесчестного поведения любовник Ред возбудил во мне страстное желание убить его.
— Разве наш ребенок не прелестен, Джек, мой любимый?
— Это прелестный младенец, — согласился я, — но он не мой, да и вообще он — не ребенок.
— Почему, Джек? — с внезапной тревогой взглянула она на меня.
— Чтобы быть признанным членом моей расы, ребенок должен быть продуктом семимесячной беременности, как минимум, или одиннадцатимесячной, как максимум. Ты не дотянула до квалификационного порога на три дня. Юридически, наш брак с тобой аннулируется, а сам младенец становится главным свидетельством скотоложества.
— А что такое скотоложество?
— Это юридический поступок, наказуемый не менее, чем шестью месяцами тюремного заключения, но не более двух лет, и вменяемый тому, кто копулируется с низшими видами животных.
— Тогда я с радостью приму свое наказание из-за тебя, Джек, мой любимый, если в тюрьме со мной будет ребенок.
Невинность ее широко открытых глаз и очарование наивности больше не вводили меня в заблуждение.
— Такой проступок не может быть вменен на основе настоящего свидетельства, потому что этот ребенок не от моего семени, распутница, — сказал я.
При этих словах она села, глаза ее вспыхнули:
— Как ты можешь говорить такие слова, мой кривоногий муж? Я никого не любила, кроме тебя. Когда я достигла возраста половой зрелости, на рыбоферме не было ни одного парня, готового для размножения. Ты был моим первым учителем и моей единственной любовью, так как ты был созерцателем, как и я. Эти пальцы никогда не трогали ни одного харлечианина. И не называй меня распутницей, косоглазый Джек, или я сожму тебя в объятиях так, как тебя никогда не сжимали раньше.
Ее ярость и неподдельное негодование заключали в себе веру, если не истину, но я обратился к фактам:
— Эти огненные волосы, этот раздвоенный подбородок — они О'Хары, а не мои.
— Если это ребенок О'Хары, — сказала она, — значит он — девятимесячный и получился случайно.
— Такие вещи не происходят случайно, — резко заметил я. — Либо ты отдавалась, либо — нет.
— Я не отдавалась, — простонала она, бросившись лицом на подушку, плача и колотя руками по постели.
Чтобы случайно не досталось ребенку, я взял его с постели на руки. И хотя его мать была лгуньей и распутницей, малютка была, в самом деле, восхитительна.
Убаюкивая младенца, я медленно покачивал его из стороны в сторону, напевая:
Малышка открыла свои зеленые как нефрит глазки и улыбнулась мне земной улыбкой — теплой и светлой, а ее крошечные ножки зашевелились и потыкались в мое лицо. Ее прикосновение захватило меня
