горе. Тогда мой брат спросил, кому суждено умереть: ему или её отцу, так как он тоже был истинный мусульманин и вёл джихад. Ты не ответил на этот вопрос, сказав лишь, что пуля, несущая смерть, слепа, и для неё нет различия даже в истинных мусульманах. За день до операции, словно предчувствуя смерть, мой брат рассказал мне обо всём: о том, как нарушил запрет на гадание и пошёл к тебе, о том, как ты ему гадал. Я разозлился на него и сказал, что он совершил большой грех перед Аллахом, и что он должен будет его искупить.
Он замолк на мгновенье, перебирая чётки, неотрывно глядя прямо перед собой.
— Мы хотели тогда устроить засаду на дороге, по которой проедет важный кортеж. Всё было подготовлено очень тщательно. Мощный фугас заложили заранее, все позиции пристреляли, продажный муртад из охраны за десять тысяч долларов сообщил нам точный маршрут и время. Но шайтан в тот раз помог муртадам. Один из моих людей оказался предателем и агентом «шестовиков»[9]. Вместо кортежа приехал СОБР. Мой брат и отец его невесты Зайнулабид в том бою стали шахидами.
Гадальщик слушал, не шевелясь. Он помнил своё предсказание, сделанное молодому ваххабиту, который был полон ненависти к «мунафикам», «каферам» и «муртадам».
— Я не знал, что Шамиль был твоим братом.
— Он был моим любимым братом. Любимым и единственным. А остальных, которые не встали вместе с нами на путь джихада и рады жизни под кафирской властью, я не хочу знать.
— Чего же теперь ты хочешь от меня, Идрис?
Бородатый медленно поднялся с ящика. Задумчиво поскрёб почернелыми ногтями косматый подбородок. Подошёл к гадальщику вплотную, смотря прямо в глаза.
— Я хочу, чтобы ты предсказал наше будущее.
— Ваше будущее в ваших руках. И только вы вольны решать, каким оно будет.
Идрис шумно вздохнул, и его потрескавшиеся, обветренные губы растянулись в улыбке-оскале.
— Скоро мы проведём большую операцию против кафиров и их при-хвостней-муртадов. За последний год много наших братьев стало шахидами. Их кровь требует мщения. Мы хотим уничтожить того, кто обрекает истинных мусульман на мучения и смерть в плену. До сих пор ему помогал шайтан, и он всегда спасался от нашей праведной мести. Я хочу, чтобы ты сказал: свершится ли справедливость на этот раз?
Выражение его лица сделалось жестоким, беспощадным, и глаза хищно сверкнули. Рябой плотно сжал губы и положил палец на спусковой крючок автомата. Однако во взгляде Идриса сквозь злобу явственно проступал затаённый страх.
— Ты считаешь убийство справедливостью?
— Это не убийство — это джихад!
Гадальщик прикрыл глаза. Беззвучно зашевелил губами, словно читая про себя молитву. Втянул голову в плечи и сидел так тихо, нахохлившись, словно тощая уродливая птица. Тонкие, острые кости его лопаток резко проступили сквозь тонкую, местами продранную ткань белой рубахи.
Прошло несколько минут.
— Тебе сказать его имя? — не выдержал Идрис.
Гадальщик приподнял веки. Из-под них в лицо боевику глянули два тёмных, как нутро чернильницы, глаза.
— Не надо. Я знаю — это министр внутренних дел.
— Да — он. Эта жирная сука должна, наконец, отправиться в ад.
— Не распаляй в своём сердце злобу и не оскверняй уста ругательствами, салафит. Ведь вы же сами проповедуете сабур[10].
— Отвечай на вопрос: он умрёт? Его поглотит ад?
Гадальщик помолчал немного, провёл кончиком языка по губам.
— А что поглотит тебя, Идрис? Знаешь? — спросил он тихо и вкрадчиво.
— Если мне суждено стать шахидом, то рай ждёт меня под тенью автоматов, — бородатый бросил нарочито, с вызовом, словно ударил внахлёст.
— Тень от них слишком горяча, и больше подходит для адского пламени. Не спеши в него попасть.
Гадальщик спокойно выдержал его диковатый взгляд. Лицо Идриса было напряжённое, неподвижное, и на выпуклом лбу заблестели мелкие, с булавочную голову, капельки влаги. От его литого тела крепко несло запахом застарелого мужского пота. Здесь, в лесу, в землянке мыться было негде.
— Ну? — не выдержав, выдавил, наконец, из себя Идрис.
— Я всё сказал тебе, салафит, — лицо гадальщика оставалось бесстрастным. — Не спеши в него попасть.
Бородатый отпрянул. Провёл всей пятернёй по лицу, заелозил пальцами по заросшей щеке. Потом взялся за чётки и медленно передвинул на них бусинку.
— Ты хочешь сказать, что меня убьют? — наконец, спросил он медленно и протяжно, нарочито стараясь придать голосу выражение безразличия.
Однако в его глазах мелькнула жуть, тоска, безысходность.
— Я хочу сказать, что право выбирать своё будущее принадлежит лишь тебе одному. Ведь каждый человек делает выбор между духом святым и духом злым, ибо он наделён даэной и храту[11], которые позволяют ему различать добро и зло.
— Я не знаю никакой храты! Всё добро — от Аллаха! — выкрикнул Идрис с бешенством. — Он — создатель всего. И мы должны установить его законы по всей земле.
— Помни, на каждую силу есть другая сила. На каждый автомат — другой автомат. Кровь рождает только кровь.
— Но силу Аллах даёт лишь правоверным.
— А кто же даёт её твоим врагам?
— Шайтан.
— Однако шайтана пока не одолел и сам Аллах. Так разве под силу сделать это вам, простым смертным?
Идрис снова сел на ящик. Он ничего не ответил и, не отрываясь, немигающим взглядом долго смотрел на сжатые в левой ладони чётки.
— Ты предсказал смерть моему брату. Теперь предсказываешь её и мне, — произнёс он после долгого молчания с тяжёлым, грудным вздохом.
— Я сказал лишь, что ты сам волен выбрать жизнь или смерть, — ответил гадальщик и чуть помолчав негромко добавил. — Не только чужую, но и свою.
Идрис поднял на гадальщика глаза, сдвинул брови, подался вперёд. Его взгляд был мрачен и тяжёл, словно вода в реке поздней осенью. Казалось, он хотел наползти, согнуть, придавить гадальщика к полу, к земле. Зубы его оскалились. Тонкие ноздри крупного носа с горбинкой порозовели и раздувались нервно.
— Я не знаю, кто ты. Но ты — смелый человек. Ты не испугался сказать мне, что думаешь, — произнёс он, разделяя каждое слово.
— Я всегда говорю то, что думаю. И никогда не говорю того, чего нет в моих мыслях.
— Кто ты по нации?
— Тебе есть разница? Ведь салафиты не признают наций. Они весь мир делят на кафиров, мунафиков и истинных мусульман.
— Всё равно. Я хочу знать.
— В Грузии меня звали леком, в Армении — йезидом, в Иране — гебром, а здесь — хажаром. Выбирай сам, что больше нравится.
— Но где твоя родина? Где твоя земля?
— Моя родина там, где есть добрые люди. А они есть везде.
— Даже здесь?
— Да. И здесь тоже.
— Сколько ты хочешь?
