были напечатаны тексты Жюля Дефо. В «Журнале» это был очерк, а в «Газете» – стихотворение. В первом он горячо и сбивчиво защищал литературные произведения, создаваемые далекими от литературы людьми (так же, как и политикой должны заниматься далекие от политики люди; собственно, в действительности все так и происходит, с чем автор и поздравлял самого себя). Грядущая революция в литературе, писал Дефо, будет в каком-то смысле уничтожением последней. Поэзию будут создавать не-поэты, а читать не- читатели. Такое мог бы написать кто угодно, подумал я, даже тот же Руберг (но его стиль был диаметрально противоположен стилю статьи; чувствовалось, что Руберг был стар, ироничен, ядовит, когда-то элегантен, он был европейцем; литература для него – судоходная река, пусть причудливая и извилистая, но река, а не ураган, проносящийся по бескрайним просторам планеты Земля) или сам Делорм (если допустить, что, раскурочив сотни томов французских авторов XIX века, он, наконец, научился писать прозу, но это было бы уж очень смелым допущением). В принципе это мог бы написать любой, задумавший предать огню весь мир, но сердце подсказывало мне, что на защиту бывшего парижского портье встал Карлос Видер.
О стихотворении мало что можно сказать. Рифмованное повествование, напомнившее мне – да простит меня Господь – отрывки из поэтического дневника Джона Кейджа[49] вперемешку со строчками, похожими и на Хулиана дель Касаля,[50] и на Магальянеса Моуре, переведенными на французский гневливым японцем. Это был мрачный юмор Карлоса Видера. Серьезность Карлоса Видера.
10
Прошло два месяца, прежде чем я вновь встретился с Ромеро.
Он вернулся в Барселону похудевшим. «Я отыскал Жюля Дефо, – сказал он. – Он все время был тут, совсем рядом, вместе с нами. И не поверишь, правда?» Улыбка Ромеро испугала меня.
Он похудел и стал похож на собаку. «Пойдем», – скомандовал он в первый же вечер после своего возвращения. Оставил чемодан у меня дома и, прежде чем уйти, убедился, что я запер дверь на ключ. «Не ожидал, что все произойдет так быстро», – успел сказать я. Ромеро посмотрел на меня из коридора и произнес: «Готовьтесь, нам придется совершить маленькое путешествие, я все расскажу по дороге». – «Мы действительно нашли его?» – спросил я. Не знаю, почему я сказал это во множественном числе. «Мы нашли Жюля Дефо», – подтвердил он и как-то неопределенно покрутил головой: понимай как знаешь. Я следовал за ним, словно сомнамбула.
Думаю, что я много месяцев, а то и лет не выезжал из Барселоны, и станция на площади Каталонии (в нескольких метрах от моего дома) показалась мне абсолютно незнакомой, ярко освещенной, со множеством всяческих новшеств, чье назначение было мне непонятно. Если бы я шел один, я бы ни за что не сумел действовать так четко и быстро, как Ромеро, и он, кажется, заметил или заранее предвидел мою тупость и несостоятельность как путешественника и взял на себя труд прокладывать мне путь через заградительные устройства, сторожившие подступы к перронам. После нескольких минут молчаливого ожидания мы сели в пригородную электричку и поехали вдоль побережья Маресме до городка Бланес в самом начале Коста- Бравы, сразу за речкой Тордера. Пока мы выбирались из Барселоны, я спросил, кто платит за все. «Один соотечественник», – ответил Ромеро. Мы проехали мимо двух станций, где метро и электричка подходили вплотную друг к другу, и, наконец, выехали за город. Неожиданно показалось море. Бледное солнце освещало пляжи, нанизанные один за другим, как бусины в повисшем в пространстве ожерелье, не нашедшем подходящей шеи. «Соотечественник? А зачем ему это?» – «Лучше, чтобы вы этого не знали, – сказал Ромеро, – думайте что хотите». – «Он много платит?» («Если он много платит, – подумал я, – то итог этого расследования может быть только один».) – «Достаточно, этот наш соотечественник разбогател за последние годы, – вздохнул Ромеро, – причем разбогател не за границей, а в самом Чили, видите, как происходит в жизни, кажется, теперь в Чили многие разбогатели». – «Я слышал, – произнес я, стараясь подпустить сарказма, но в голосе прозвучала только грусть. – И что вы думаете делать с деньгами, все мечтаете вернуться?» – «Да, я хочу вернуться, – сказал Ромеро. Помолчал и добавил: – У меня есть план, дело, которое не может не получиться, я изучал его в Париже – оно наверняка получится». – «Что за план?» – поинтересовался я. «Бизнес, – отозвался он, – я открою свой собственный бизнес». Я замолчал. Все хотели заниматься бизнесом. Из окна электрички я увидел необыкновенно красивый дом модернистской архитектуры, в саду которого росли высоченные пальмы. «Я займусь организацией похорон, – сказал Ромеро, – начну с чего-нибудь совсем маленького, но уверен, что дело пойдет». Я подумал, что он шутит. «Не морочьте мне голову», – сказал я. «Я серьезно: весь секрет состоит в том, чтобы предложить небогатым людям достойные, даже, я бы сказал, элегантные похороны (в этом нет равных французам, поверьте). Мелким буржуа следует организовать церемонию на уровне средней буржуазии, а пролетариям – по классу мелких буржуа. В этом кроется секрет любого бизнеса, а не только ритуальных услуг, – в этом секрет всей жизни! Хорошо обходиться с родственниками, – продолжал он, – заставить их почувствовать твое душевное расположение, уровень, признание высоких заслуг усопшего. Для начала, – сказал он, когда поезд проследовал Бадалону, а я задумался о том, что наши планы становятся неотвратимой реальностью, – для начала я обойдусь тремя хорошо обставленными комнатами: одна под офис и чтобы обряжать покойника, другая для ночного бдения около усопшего, а третья под зал ожидания с креслами и пепельницами. Было бы идеально снять двухэтажный домик неподалеку от центра, на втором этаже жить, а на первом устроить погребальную контору. Это будет семейный бизнес, мои жена и сын могли бы помочь мне (впрочем, насчет сына я не особенно уверен), но неплохо бы нанять секретаршу, молодую, скромную, хорошую работницу. Вы же знаете, как приятно и утешительно присутствие молодых во время отпевания и похорон. Разумеется, управляющий или, в его отсутствие, кто-то из сотрудников должен время от времени выходить к родственникам и друзьям покойного, предложить им писко[51] или чего-то другого. При этом нужно быть очень деликатным, тактично выразить скорбящим свою симпатию. Не нужно притворяться, что умерший был тебе братом, но показать, что и ты переживал подобное. Следует говорить вполголоса, избегать всякой горячности, протянуть руку, пожимая при этом левой рукой локоть клиента, надо понимать, кого и когда обнять, быть посредником в спорах, о чем бы они ни заходили: о политике, футболе, жизни вообще или о семи смертных грехах, не принимая при этом ничьей стороны, как хороший судья на пенсии. На гробах можно заработать до трехсот процентов. В Сантьяго у меня остался приятель, еще со времен службы в Бригаде – сейчас он мастерит стулья. Я на днях говорил с ним по телефону, так он утверждает, что от стульев до гробов – один шаг. Первый год я смогу обойтись черным фургончиком. Я уверен, что на этой работе важно не потеть, а разбираться в людях. А когда человек столько лет жил за границей и ему есть что рассказать… За такой сервис в Чили жизни не пожалеют».
Но я уже не слушал Ромеро. Я думал о Бибьяно О'Райяне, о Толстушке Посадас, о море, плескавшемся у меня под носом. На мгновение я представил себе замужнюю, откровенно счастливую Толстушку, работающую в больнице в Консепсьоне. Против своей воли она оказалась поверенной самого дьявола, но осталась жива. Я даже представил ее в окружении детей. Теперь она стала разумной, уравновешенной читательницей. Потом я увидел Бибьяно О'Райяна, который остался в Чили и следил за каждым шагом Видера, увидел, как он работает у себя в обувном магазине, помогает вечно сомневающимся женщинам средних лет примерять туфли на каблуках, обувает беззащитных малышей, сжимая в одной руке рожок, а в другой – коробку с дешевыми ботинками фирмы «Бата». Он улыбается, но мысли его далеко. Так он работал, пока ему не стукнуло тридцать три, возраст Иисуса Христа, ни больше ни меньше, а потом мне представилось, что его стали публиковать, и его книги пользуются успехом, и вот уже он раздает автографы на Книжной ярмарке в Сантьяго (не знаю, существует ли такая), а временами в качестве приглашенного профессора читает лекции в университетах США, фривольно разглагольствуя о новой чилийской поэзии или о современной чилийской поэзии (фривольно, поскольку серьезные люди рассуждают о романах), не забыв при этом упомянуть, пусть в самом конце списка, движимый исключительно верностью или состраданием, о странном поэте, затерявшемся где-то там в Европе… Я представлял себе Бибьяно, упорно и решительно, как непальский шерпа,[52] карабкающегося к вершине своей карьеры, с каждым днем все более уважаемого и все более известного, зарабатывающего все больше и больше денег, совершенно готового к тому, чтобы свести все счеты с прошлым. Не знаю, был ли это приступ меланхолии, ностальгии или здоровой зависти, но я вдруг подумал, что за Ромеро могут стоять деньги Бибьяно. Я сказал об этом. «Ваш друг меня не нанимал, – ответил Ромеро, – у него не было денег даже на то, чтобы начать поиски. У моего клиента, – он понизил голос до степени особой конфиденциальности, что показалось мне наигранным, – действительно есть деньги. Понимаете меня?» – «Да, – сказал я, – литература – грустное занятие». Ромеро улыбнулся. «Посмотрите лучше на море, – посоветовал он, – на окрестности. Как красиво!»
