Я взглянул в окно. По одну сторону железной дороги плескалось море, похожее на бассейн с растительным маслом, по другую – негры вкалывали в садах и огородах Маресме.
Поезд остановился в Бланесе. Ромеро пробормотал что-то, чего я не разобрал, и мы сошли на перрон. Мои ноги были как ватные. За станцией, на квадратной площади, почему-то казавшейся круглой, стояли два автобуса: красный и желтый. Ромеро купил жвачку и, заметив мое осунувшееся лицо, наверное, чтобы подбодрить меня, спросил, как я думаю, на каком автобусе мы поедем. «На красном», – ответил я. «Точно!» – одобрил Ромеро.
Автобус привез нас в Льорет. Стояла середина засушливой весны, и туристов почти не было. Сначала мы спустились по улице, сбегавшей к морю, потом поднялись по двум улочкам и оказались в квартале, сплошь застроенном летними домиками, в большинстве своем пустовавшими. Стояла странная тишина, откуда-то доносились звуки, издаваемые домашними животными, как будто поблизости была ферма или скотный двор. В одном из этих заброшенных домов жил Карлос Видер.
«Как я оказался здесь? Сколько улиц мне пришлось пройти, прежде чем попасть сюда?» – думал я.
Еще в поезде я спросил Ромеро, очень ли трудно было отыскать Делорма. Он ответил, что нет, все просто. Он по-прежнему работал портье в Париже и любой визит рассматривал как лишнюю рекламу своего движения. «Я представился журналистом», – сказал Ромеро. «И он поверил?» – «Разумеется, поверил. Я сказал, что собираюсь опубликовать в одной колумбийской газете всю историю писателей-варваров. Прошлое лето Делорм провел в Льорете, – сказал он. – На самом деле квартира, где живет Дефо, принадлежит одному из писателей их движения». – «Бедный Дефо», – сказал я. Ромеро посмотрел на меня так, будто я сморозил глупость. «Мне никого из них не жалко», – отрезал он. Теперь мы стояли перед домом: высоким, широким, вульгарным, типичным для периода расцвета туризма, с пустыми балконами и безликим неухоженным фасадом. Здесь наверняка никто никогда не жил, разве что кто-то засиделся с прошлого лета. Я хотел знать, что теперь ожидает Видера. Ромеро не ответил. «Я не хочу крови», – тихо, сквозь зубы проговорил я, как будто кто-то мог меня услышать на пустой улице, где кроме нас двоих никого и не было. В эту минуту я избегал смотреть на Ромеро и на дом Видера и чувствовал себя, как в кошмарном сне. «Вот я проснусь, – думал я, – мама приготовит мне бутерброд с колбасой, и я пойду в лицей». Но кошмар все не кончался. «Здесь он и живет», – сказал Ромеро. Накануне нового летнего сезона не только в здании, но и во всем квартале не было ни души. Мне показалось, что мы собираемся зайти в подъезд дома Видера, и приостановился. «Идите не останавливаясь», – сказал Ромеро. Его голос звучал спокойно – этот человек знал, что все в жизни заканчивается скверно, а потому нечего и беспокоиться. Я почувствовал, как его рука сжала мой локоть. «Идите вперед и не оборачивайтесь», – сказал он. Думаю, мы являли собой странную пару.
Здание походило на окаменевшую ископаемую птицу. На мгновение мне почудилось, что изо всех окон на меня смотрят глаза Карлоса Видера. «Я все больше нервничаю, – признался я Ромеро, – это очень заметно?» – «Нет, мой друг, – утешил тот, – вы держитесь отлично». Ромеро был спокоен, и я приободрился. Мы остановились, только пройдя несколько улиц, у входа в бар. Кажется, это было единственное открытое заведение во всем районе. Бар носил андалусское название, и в его интерьере сквозила скорее меланхолия, нежели действенная попытка воспроизвести типичный дух севильской таверны. Ромеро проводил меня до двери. Посмотрел на часы. «Через какое-то время, не знаю точно когда, он придет сюда выпить кофе», – сказал он. «А если не придет?» – «Он приходит каждый день, – объяснил Ромеро, – наверняка явится и сегодня». – «Но если вдруг именно сегодня он не придет?» – «Значит, придется вернуться сюда завтра, – ответил Ромеро – но он придет, не сомневайтесь». Я кивнул. «Рассмотрите его повнимательней, а потом расскажете мне. Садитесь и не двигайтесь». – «Мне будет трудно не двигаться», – возразил я. «Постарайтесь». Я улыбнулся: «Я пошутил». – «Это все нервы, – сказал Ромеро. – Я приду за вами, когда стемнеет». Мы, как два дурака, крепко пожали друг другу руки. «У вас есть с собой какая-нибудь книга?» – «Да», – ответил я. «Какая?» Я показал. «Не знаю, насколько хороша ваша идея, – засомневался он, – лучше бы какой-то журнал или газету». – «Не волнуйтесь, – успокоил я, – мне очень нравится этот писатель». Ромеро еще раз посмотрел на меня и сказал: «Ну, до встречи, и не забывайте, что прошло больше двадцати лет».
Через оконце бара было видно море, очень синее небо и несколько рыбацких лодок, промышлявших неподалеку от берега. Я заказал кофе с молоком и попытался взять себя в руки: казалось, сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Бар был почти пуст. Женщина за столом читала журнал, да двое мужчин разговаривали или спорили о чем-то с барменом. Я открыл книгу, «Полное собрание сочинений» Бруно Шульца[53]в переводе Хуана Карлоса Видаля, и постарался сосредоточиться. Через несколько страниц стало ясно, что я не понимаю ни слова из прочитанного. Я читал, но слова расползались непонятными каракулями, они жили своей жизнью в таинственном и загадочном мире. Я опять вспомнил о Толстушке и Бибьяно. Мне не хотелось думать о теперь уже таких далеких сестрах Гармендия и других женщинах, но мысли сами лезли в голову.
Никто не входил в бар, никто не двигался, время словно застыло. Мне становилось неуютно: рыбацкие лодки на море превратились в парусники (значит, думал я, задул ветер), линия берега была серой и однообразной, редко, очень редко попадались на глаза идущие куда-то прохожие, да велосипедисты увлеченно крутили педали на пустом тротуаре. Я прикинул, что пешком можно добраться до пляжа минут за пять. Вся дорога шла бы под гору.
Облаков практически не было. «Идеальное небо», – подумал я.
И тогда вошел Карлос Видер и сел у окна через три столика от меня. На мгновение (в течение которого я едва не потерял сознание) мне показалось, что я прижимаюсь к нему, что мы с ним – ужасные сиамские близнецы и что я смотрю поверх его плеча в лежащую у него на столе книгу (научный труд о сверхнагревании Земли и происхождении вселенной). Он был так близко, что казалось невероятным, чтобы он не догадался, но, как и предсказывал Ромеро, он меня не узнал.
Он постарел. Как наверняка и я. Но нет, он состарился много сильнее. Он больше поправился, у него было больше морщин, он выглядел по меньшей мере лет на десять старше меня, при том что на самом деле я был моложе всего года на два-три. Он курил, глядя на море и время от времени опуская глаза в лежавшую перед ним книгу. «Совсем как я», – подумал я с тревогой, потушил сигарету и постарался сосредоточиться на чтении. Сразу же строчки Бруно Шульца стали чудовищно огромными, почти невыносимыми для восприятия. Я почувствовал, как тусклые глаза Видера уставились на меня. Одновременно буквы-каракули на перелистываемых мной (пожалуй, слишком поспешно) страницах превратились в глаза, в глаза Бруно Шульца, они то открывались, то закрывались, эти светлые, как небо, блестящие, как поверхность моря, глаза, подмигивающие мне из кромешной темноты. Нет, пожалуй, не кромешной, эта темнота была какой-то молочной, как внутри черной тучи.
Когда я опять посмотрел на Карлоса Видера, он уже повернулся ко мне в профиль. Я подумал, что он – жесткий тип, какими бывают только некоторые латиноамериканцы и только после сорока. Эта твердость совершенно не похожа на европейскую или североамериканскую. Жесткость – или твердость – печальная и безысходная. Но Видер (тот Видер, в которого была влюблена по крайней мере одна из сестричек Гармендия) не казался грустным, и именно в этом коренилась вся его бесконечная печаль. Он казался взрослым. Но он не был взрослым, это я понял сразу. Похоже, он был хозяином самому себе. По-своему и в соответствии со своей природой, какой бы она ни была, он был большим хозяином самому себе, чем любой из сидящих в этом молчаливом баре. Он был большим хозяином самому себе, чем любой из бредущих в эту минуту вдоль пляжа или незаметно трудившихся где-то, готовясь к новому туристическому сезону. Он был тверд, ничего не имел или имел совсем немного и не придавал этому особого значения. Казалось, он размышлял о чем-то неприятном. У него было лицо человека, способного ждать, не нервничая и даже подремывая, мирно открыв рот. Он не походил на поэта. Не походил на бывшего офицера Военно-воздушных сил Чили. Не походил на легендарного убийцу. Не походил на человека, летавшего в Антарктиду, чтобы написать на небе свои стихи. Не походил даже издали.
Он ушел, когда стало темнеть. Нашарил в кармане брюк монетку и оставил эти жалкие чаевые на столе. Когда я наконец почувствовал у себя за спиной, как за ним закрылась дверь, я не знал, заплакать мне или засмеяться. Я вздохнул с облегчением. Ощущение свободы, радости от решения моей проблемы было таким сильным, что я боялся пробудить любопытство сидевших в баре. Двое мужчин по-прежнему стояли у стойки, беседуя вполголоса (как бы споря) и располагая всем временем на свете. Официант сжимал в зубах сигарету и рассматривал женщину, время от времени отрывавшуюся от книги, чтобы улыбнуться ему.
