повеяло от нее. Вот такой же снегурочкой, закутанной в побелевшие меха, впервые предстала передо мной Мария на далеком Омолоне.
Давно уехала она в Польшу, не писала и не отвечала на письма — видно, забыла. Только в романах описывают настоящую любовь, а в жизни все получается по-иному: женское сердце непостоянно, любовь женщины мимолетна и оставляет после себя лишь горечь. Так я думал тогда…
Молча мы обменялись шапками. Я положил ее лыжа и песца на сани, хорошенько притянул арканом и кивнул, приглашая садиться. Собаки рванули и понеслись. Нарту подбрасывало на застругах, позади вихрем кружилась снежная пыль. Геутваль крепко уцепилась за пояс.
Быстрее и быстрее катились мы вниз. Обледенелые вершины поднимались выше и выше к белесому зимнему небу. Наконец собаки выбежали на дно широкой белой долины. Нарта с крошечными фигурками людей, вероятно, казалась здесь песчинкой, затерявшейся среди снежных великанов.
До сих пор во сне я вижу эту замерзшую, голую и печальную долину. Со всех сторон нас плотно обступали обледенелые сопки. Ни кустика, ни деревца на утрамбованном ветрами снежном панцире. Лишь горбятся повсюду ребристые заструги.
— Где твое стойбище? — спросил я притихшую спутницу.
— Недолго ехать надо… — Голос ее почти терялся в хрустальном, замороженном воздухе.
— Кто живет там?
По-чукотски я говорил плоховато и старался подбирать самые простые слова.
— Отец, мать, Тынетэгин, Ранавнаут, еще… две яранги стоят…
— Охотники вы?
— Пастухи мы… Оленей Тальвавтына пасем.
— Тальвавтына?!
Я затормозил нарту и обернулся. Неужто нашел, что искал? Передо мной ютилась на санях пастушка Тальвавтына. Когда-то он согнул в бараний рог всю Чаунскую тундру. А в тридцатом году удрал со своими стадами в глубь Анадырских гор и не появлялся больше на побережье. Лишь смутные слухи ходили по тундре о многотысячных табунах Тальвавтына, бродивших где-то у истоков Анадыря. Собираясь в поход, я рассчитывал встретиться с ним в неприступных горах и купить у него оленей для новых совхозов Дальнего строительства.
За Голубым перевалом, в двух переходах отсюда, пробирались по следу моей упряжки Костя и Илья. Они вели длинный караван оленьих нарт, груженных тюками обменных товаров: пестрым ситцем, бархатом, бисером, табаком, чаем, свинцом, порохом и разным скарбом для оленеводов.
Вез Костя па своей нарте и кожаный мешок, набитый деньгами, которые я получил два месяца назад разом, наличными, по чеку Дальнего строительства в Певеке. На силу денег мы особенно не надеялись и прихватили поэтому целую передвижную факторию. В глубине Анадырских гор, на последнем острове прошлого, деньги, вероятно, не имели цены…
Я спросил пастушку, далеко ли яранги Тальвавтына. Но ома не ответила, мотнув лишь головой. Уж после я узнал, что Геутваль впервые видела русского человека и не решилась указать место, где жил некоронованный король Анадырских гор.
Нарта катилась по твердому, скользкому насту, подпрыгивая на застругах. Нетерпеливо я оглядывал пустую, безлюдную долину. Куда запропастилось стойбище? И далеко же ушла Геутваль охотиться, — ну и смелая девчонка! Собаки заводили черными носами: почуяли, видно, жилье.
И вдруг вдали, у подножия высокой двуглавой сопки, замаячили дымки. Двумя синеватыми столбиками они поднимались в морозном сумраке. Короткий зимний день окончился, небо потемнело, зажигались звезды. Долина погружалась в загадочный полумрак. Натягивая потяг, собаки ринулись к близкому стойбищу.
С волнением ждал я встречи с людьми, бежавшими от натиска времени. Как живут они тут, сохраняя законы старой тундры, оторванные от всего мира?!
Появление незнакомой упряжки встревожило стойбище. Из ближней яранги выскочили люди, закутанные в меха. Ощетинившись, собаки защелкали волчьими клыками. Пришлось затормозить нарту и поставить на прикол, не доезжая стойбища.
Геутваль соскользнула на снег и побежала к яранге. Взбеленившиеся псы, натягивая потяг, рвались за ней. Я успокаивал их тумаками. Наконец одичавшая свора угомонилась и легла. Девушка, взмахивая малахаем, горячо говорила что-то людям у яранги, указывая на сопки, откуда мы спустились.
Не раз за долгий путь к Голубому перевалу мне представлялась первая встреча с отшельниками Анадырских гор. Мог ли я вообразить, что так просто все получится и пашей дружбе с кочевниками поможет маленькая охотница?!
Встретил меня коренастый старик в заплатанной кухлянке. Красноватое скуластое лицо бороздили глубокие морщины, воспаленные веки щурились, лучики морщин расходились от глаз.
Едва слышно он произнес чукотское приветствие:
— Етти — пришел ты?
— И-и… да… — ответил я. — Здравствуй, старина.
Старикан поспешно пожал протянутую ладонь шершавыми узловатыми пальцам. Было что-то приниженное в сгорбленной фигуре, робкое и заискивающее в еще живом старческом взгляде. Вытащив трубку и кисет, я протянул ему табак. Пастух торопливо извлек костяную трубочку и дрожащими пальцами, не уронив ни пылинки, набил запальник. Звякнуло огниво, блеснули искорки, задымила трубка. Старик затянулся, зажмурился.
— Ой… долго не курил, один мох остался… — прошептал он на странном чукотском наречии.
Это был отец Геутваль. Звали его Гырюлькай.
Рядом, опершись на длинноствольную бердану, стоял крепкий широкоплечий юноша. Глубокий вырез кухлянки обнажал смуглую шею, выпуклую грудь. Старенькие меховые штаны и короткие чукотские плеки[2] ловко облегали длинные, как у лося, ноги. Молодой чукча был очень похож на Геутваль.
— Здравствуй, Тыиетэгин…
Юноша с недоумением поглядывал на протянутую руку. Видно, ему впервые приходилось так здороваться. Но вот он решительно сунул худощавую ладонь — тронул кончики моих пальцев.
Геутваль, с интересом наблюдавшая всю сцену, откинула истертый рэтэм[3], приглашая в ярангу. Держалась она свободно и независимо.
Зимняя чукотская яранга — довольно странное сооружение. Круглый шатер из оленьих шкур натянут на шесты. Внутри подвешивается полог — небольшая меховая комната без окон и дверей. В яранге, на деревянных клюшках висит чумазый котел — здесь варят пищу. Дым свободно поднимается к дымовому отверстию, где скрещиваются потемневшие от копоти шесты. Вся жизнь семьи зимой проходит в пологе.
Поманив рукой, Геутваль исчезла под шкурами. Отряхнув снег с камусов, сбросив кухлянку, я приподнял чаургин[4] и очутился в тепле жилья впервые за многие недели странствования по снежной пустыне. Это было чертовски приятно!
Язычок пламени теплился в плошке старинного чукотского светильника. Вместо фитиля горел высушенный мох, пропитанный жиром. Полог устилали зимние оленьи шкуры, стены и потолок были сшиты из таких же мохнатых шкур. У низенького столика на корточках сидела старушка в стареньком кернере[5] и расставляла потрескавшиеся фарфоровые чашки с отбитыми ручками.
Черные с проседью волосы старушка собрала в узел. Доброе морщинистое лицо сохраняло следы прежней красоты, и в его чертах угадывалось сходство с Геутваль. Вероятно, это была мать девушки. Охотница тихо рассказывала о нашей встрече, и старушка любопытно поглядывала на бородатого гостя.
— Садись… — кивнула Геутваль на пеструю оленью шкуру — почетное место у задней портьеры полога.
Девушка распоряжалась как маленькая хозяйка стойбища; наверное, ее любили и баловали в семье. Я спросил Геутваль, как зовут ее мать.
— Эйгели… — отвечала она.
