Ловкач сохранил в сердце Анадырских гор все старые порядки. В свое время крупные оленеводы на Дальнем Севере избегали продавать живых оленей, ревниво оберегая свою монополию на живое богатство тундры. Бесконечно трудно будет поладить с Тальвавтыном!
Долго еще пили чай. Тынетэгин и Геутваль расспрашивали и расспрашивали о неведомом мире за перевалами. Гырюлькай так и не понял, для чего мне понадобились олени. Снова и снова я растолковывал старикану, что такое совхозы и для чего нужны олени у золотых приисков, где люди с машинами копают золото. Старый пастух никак не мог взять в толк, чьи же будут олени.
Ужин окончился. Женщины убрали посуду. Тынетэгин и Ранавиаут ушли спать в свою ярангу. Эйгели развернула заячье одеяло во весь полог. Геутваль рассказала, что заячьи шкурки для одеяла она добыла сама на охоте. Старики улеглись у светильника. Геутваль выскользнула из керкера и голышом юркнула под одеяло.
Светильник погас, и полог утонул в кромешной тьме. Под заячьим одеялом было тепло, я ощущал близкое девичье дыхание. Неужели Геутваль вытеснит милый образ Марии? Я гнал прочь эту мысль. Ведь я любил Марию, хоть она и не отвечала на письма; забыла, видно, свою клятву.
Не помню, как заснул; не знаю, сколько времени спал. Проснулся внезапно, в полной тьме, от странного ощущения: что-то теплое, мягкое, нежное покоилось на откинутой руке. Я лежал не шевелясь.
— Что же это такое! Где я?!
Осторожно протянул свободную руку. На моей ладони, прижавшись теплой щечкой, крепко спала Геутваль.
Снежный крейсер
Прежде чем продолжать рассказ о Геутваль и злоключениях, постигших нас в Анадырских горах, вернемся на два месяца назад…
Пурга бушует во мраке полярной ночи, на льду за- мерзшего океана. Вокруг — кромешный ад: исступленно пляшут снежные космы, хлещут с неистовой силой оголенные торосы. Ветер стонет, свистит, сшибает с ног все живое, тащит в воющую темь.
Обрушился «южак» — ураганный ветер. Здесь, у грани двух полушарий, оп поднимает пурги чудовищной силы, дующие неделями. Не дай бог в такую пургу оказаться в пути. Меха леденеют, стужа пронзает до костей, и человек замерзает, если не закопается в снег.
Белые космы яростно бьются в смотровые стекла. Могучие порывы сотрясают кабину, и дикий, заунывный вой заглушает рев мотора и лязг гусениц. Широкий, смутный луч прожектора едва пробивает крутящуюся снежную муть, освещая перед носом идущей машины фирновый панцирь с ребрами застругов и грядами мелких торосов.
Мы давим их широкими стальными гусеницами.
В просторной кабине тепло и уютно. Фосфорическим светом горят циферблаты контрольных приборов. Крошечная лампочка освещает большой штурманский компас. Водитель, поблескивая белками глаз, гонит машин) точно по курсу сквозь сумятицу пурги.
В руках у меня микрофон. В шлем вшиты наушники. Иногда спрашиваю, все ли в порядке, и знакомый хрипловатый голос Кости, смешиваясь с воем пурги, отвечает: «Порядок, Вадим, трещин нету. Так гони…»
Как странно складывается судьба человека. Два года назад я встретил Буранова в кабине вездехода на льду Колымы, и он казался пришельцем из иного, нереального мира. Теперь, облеченный еще более высокими полномочиями, одетый в такую же респектабельную канадскую куртку, я веду по льду Полярного океана целый поезд.
Странный у него вид: впереди мчится, сметая все на своем пути, тягач с утепленной кабиной, похожей на кузов бронированного автомобиля. Он тянет две сцепленные грузовые платформы на полозьях, с высокими бортами из досок. Платформы доверху гружены мешками муки и сахара, ящиками с плиточным чаем и маслом, галетами и печеньями, тюками черкасского табака — бесценным для нас грузом. Платформы накрыты брезентом и накрепко увязаны просмоленными канатами.
В кильватере грузовых саней грохочет гусеницами второй тягач с такой же утепленной кабиной. На буксире у него еще одна платформа с бочками горючего, углем, бревнами и путевым скарбом. К платформе прицеплен походный дом на полозьях, с освещенными иллюминаторами, с дымящей трубой на обтекаемой крыше.
Свирепый ветер срывает клочья дыма и уносит их прочь. На кабинах тягачей горят прожекторы. Они освещают мятущуюся снежную пелену таинственными зеленоватыми лучами. В смутных огнях наш караван, вероятно, кажется фантастическим снежным крейсером, скользящим по льду океана.
Впереди головной машины, скрытая пургой, во всю прыть скачет упряжка из дюжины отборных псов. На длинной нарте сгорбились две фигуры в обледенелых мехах. Груза на собачьей нарте нет. Лишь походная рация с прутом антенны отличает ее от охотничьей нарты. Она несется впереди каравана, точно рыбка «лоцман» перед носом акулы.
В нарте — Костя и Илья. Это наше «сторожевое «охранение». Они высматривают трещины.
И все-таки чувствуем себя на льду океана не в своей тарелке. Под нами стометровые глубины, тракторный поезд весит полсотни тонн. Что если лед не сдержит?
После памятного разговора с начальником я вылетел из Магадана на специальном самолете, через Омолон в Певек. На Омолоне мы приняли на борт Костю с Ильей. — Втискиваясь в крошечный самолет с тюками походного снаряжения, Костя ворчал:
— Своих дел, что ли, на Омолоне мало? Кой черт несет нас, Вадим, в тундру?
Невидимое за сопками солнце освещало Омолонскую котловину малиновым светом. Тополя и чозении, опушенные изморозью, склонялись над замерзшей протокой. Свежесрубленные домики совхоза, заметенное сугробами, приютились среди мохнатых коричневых лиственниц. Из труб поднимались к розоватому небу ватные — столбики дыма. За лесом горбились малиновые заснеженные сопки.
Тишиной и спокойствием веяло от мирной, идиллической картины…
И вот тяжелый караван, громыхая гусеницами, несется сквозь воющую темь по льду Чаунской губы. Широким языком замерзший залив глубоко врезается в Чукотскую тундру. Это видно на морской карте, развернутой у меня на коленях. Идем курсом на устье Чауна, где разместилась база оленеводческого совхоза, организованного Бурановым.
Там снарядим свой торговый олений караван. Оттуда кратчайшим путем можно проникнуть в сердце Чукотки, к отшельникам Анадырских плоскогорий.
Прокладываю курс, орудуя транспортиром и линейкой, как заправский штурман. Кажется, ледовый рейс окончится благополучно: сделали половину пути — вышли на середину Чаунской губы.
Пурга не стихает, беснуется с прежней силой, снежные космы бьются в зеркальные окна, как подстреленные чайки. Словно плывем в белых волнах. Хорошо за стеклами утепленной кабины. Клонит ко сну, укачивает на пружинистых подушках комфортабельных сидений. Вспоминаю трудные дни перед выходом в снежный рейс…
В Певек мы перелетели с Омолона без всяких приключений. На следующий день в кабинете начальника горного управления состоялось бурное совещание. Против экспедиции во внутреннюю Чукотку возражали местные ветераны. На Чукотке они прожили много лет» утверждали, что сейчас не время для такой операции. Опыт окружной торговой экспедиции окончился плачевно:; представители фактории были убиты при весьма загадочных обстоятельствах, да и случай с разгромом стад Чаунского совхоза, зашедших в верховья Анюя, тоже свидетельствовал о неблагоприятной обстановке.
Старожилы предлагали подождать до завершения коллективизации в районах, прилегающих к неспокойному сердцу Чукотки.
