общественности. Религии возникли на слишком раннем витке эволюции человечества. Они наплодили символов, которые люди воспринимали буквально, но эти символы так же мертвы, как тотемные столбы. Вот если бы религии появились позднее, когда род человеческий начнет клониться к закату… Как ни печально, преступность – единственное, что может нас встряхнуть. Мы просто очарованы этим «другим миром», где возможно все.
– Большинство людей скажет вам, что преступности нам уже хватит.
– Но не здесь! – Кроуфорд ткнул нефритовой лошадкой в сторону дальних балконов за деревьями, – Не в Костасоль или других пристанищах отошедших от дел банкиров на этом побережье. Здесь высадилось на берег будущее, Чарльз, кошмар нам уже снится. А я верю в людей и знаю, что они достойны лучшей доли.
– Вы вернете их к жизни любительскими порнофильмами, кражами и кокаином?
– Это всего лишь средства. Люди так помешаны на сексе, собственности и самоконтроле. Я не говорю о преступности в том смысле, как ее понимает Кабрера. Я имею в виду нечто такое, что нарушает правила, преступает общественные запреты.
– Нельзя играть в теннис, не соблюдая правил, – попробовал я отрезвить его.
– Но, Чарльз…– Кроуфорд с почти безумным упорством искал, что бы мне возразить. – Когда ваш противник мошенничает, приходится думать, как выстоять.
Мы перенесли остатки наворованного добра в «порше». Я вернулся к своей машине, решив отделаться от Кроуфорда, но он открыл дверь с противоположной стороны и проскользнул на заднее сиденье. Солнце светило прямо в боковые окна «ситроена», заливая лицо Кроуфорда почти лихорадочным румянцем. Раньше ему отчаянно хотелось, чтобы я его выслушал, но я чувствовал, что теперь его больше не заботит, поверит ли ему хоть кто-нибудь. Я невольно проникся сочувствием к этому второсортному целителю, бродящему вдоль побережья мертвых, как странствующий проповедник. Я сознавал, что эта духовная миссия почти наверняка потерпит неудачу и приведет его за решетку тюрьмы Сарсуэлья.
– Надеюсь, что это сработает, – сказал я ему. – А как Фрэнк к этому относился? Это была его идея?
– Нет, Фрэнк был слишком большим моралистом. Я обдумывал это много лет, по существу еще с детства. Мой отец был дьяконом в соборе города Или, под Кэмбриджем. Несчастный человек, не умел выразить свои чувства ко мне или к моей матери. Что ему нравилось, так это колотить меня почем зря.
– Отвратительно. И никто не пожаловался на него?
– Об этом никто не знал, даже моя мать. Я был не в меру активным и всегда во что-нибудь вляпывался. Но я заметил, что, поколотив меня, он лучше себя чувствовал. Выпоров меня как следует, он обнимал меня и даже начинал любить. Я стал специально вытворять всякие пакости, чтобы у него был повод меня избить.
– Болезненное лекарство. И сейчас вы ведете себя, как тогда?
– В каком-то смысле. Я обнаружил, что кражи и мелкие преступления могут расшевелить кого угодно. Отец знал, почему я это делаю, но никогда не пытался остановить меня. Он видел, как я крал вещи и разбрасывал спортивное снаряжение из шкафчиков мальчишек в средней школе, чтобы взбодрить их перед выездным матчем по регби. Мы всегда выигрывали по шесть трехочковых проходов всухую. Последний раз отец отлупил меня ремнем, когда потребовал, чтобы я принял духовный сан.
– И вы приняли?
– Нет, но соблазн был. Я потерял пару лет в Кембридже, изучая антропологию, много играл в теннис, а потом пошел в армию, записавшись на краткосрочные офицерские курсы. Мой полк отправили в Гонконг, где мы стали действовать совместно с полицией Цзюлуна – совершенно деморализованным стадом, лишенным боевого духа. Они ждали, когда их сменят китайцы с материка, а их всех отправят на Сянган. Крестьяне «Новых территорий» были не лучше, они уже платили дань китайским пограничникам. Они совсем пали духом, забросили рисовые поля и кое-как перебивались контрабандой.
– И вы положили всему этому конец? Как именно?
– Я излечил их от летаргии. Кое-что крал то там, то здесь, вылил несколько галлонов дизельного топлива в сараи, где они хранили рис. Внезапно они очнулись, кинулись ремонтировать плотины и чистить каналы.
– А полиция Цзюлуна?
– С ней было то же самое. Нам страшно досаждали нарушители границы, искавшие в Гонконге лучшей доли. Вместо того чтобы сразу возвращать их обратно, мы сначала их мучили и избивали. Вот тут-то и встрепенулась местная полиция. Поверьте мне, чтобы солдаты воспрянули духом, нет ничего лучше «военного преступления». Об этом жутко говорить, но у военных преступлений есть своя положительная сторона. Жаль, что мне не удалось пробыть там подольше. Иначе я воспитал бы в них силу воли.
– Вам пришлось уехать?
– Спустя год. Полковник потребовал, чтобы я подал в отставку. Один сержант-китаец проявил чрезмерное рвение.
– Он не оценил по достоинству, что его допустили к участию в… психологическом эксперименте?
– Да, наверное. Но я все это запомнил и жаждал применить снова. Я стал много играть в теннис, работал в клубе Рода Лейвера [47], а потом приехал сюда. Как ни странно, Эстрелья-де-Мар и Костасоль похожи на Цзюлун. – Он повернул зеркало заднего вида так, чтобы увидеть свое отражение, и кивнул ему. – Я оставляю вас, Чарльз. Будьте осторожны.
– Хороший совет.
Когда он открыл дверь машины, я спросил:
– Полагаю, это вы пытались меня задушить?
Я ожидал, что этот вопрос хотя бы смутит Кроуфорда, но он повернулся и посмотрел на меня с искренней озабоченностью, словно удивленный жесткими нотками в моем тоне.
– Чарльз, так я пытался выразить… свое искреннее расположение к вам. Звучит странно, но это правда. Мне захотелось разбудить вас, заставить поверить в себя. Это древний прием ведения допроса. Один
