пЮЯЯЙЮФХРЕ, ОНФЮКСИЯРЮ ВСРЭ ОНДПНДАМЕЕ Н ЯЕАЕ Х ЯБНTЛ КХРЕПЮРСПМНЛ АШРХХ.
<оШРЮКХЯЭ КХ НАПЮЫЮРЭЯЪ Б юПДХЯ ХКХ Б щПЛХРЮФ Й еТХЛНБС?
<рЕЙЯР ДНУНДХР УНПНЬН Б РЕЙЯРЕ ОХЯЭЛЮ. рЮЙ ВРН Word 7 МЕ МСФЕМ.
<я МЮХКСВЬХЛХ ОНФЕКЮМХЪЛХ
<лХУЮХК юПЛЮКХМЯЙХИ»[1]
— Нет, не ты, он, — Надька мотнула головой под столом и стукнулась. — Ой, блин. Он. Что он там делает?
Антон посмотрел.
— Пишет.
Надькина мокрая физиономия высунулась из-под стола.
— Нет, правда. Мы так не договаривались.
— А в чем дело? — спросил Антон.
— Я не телевизор.
— Какая тебе разница? — тоскливо спросил Тема с той стороны стола.
— Ты импотент? — весело спросила Надька. — Я знаю, есть молодые импотенты. Ты не стесняйся. Я одного импотента видела, ему четырнадцать лет было.
— Какая тебе разница? — беспомощно повторил Тема.
Надька подумала.
— Мне щекотно.
— Правда? — спросил Антон заинтересованно.
— Сам попробуй, — возмущенно ответила Надька. — Вот просто попробуй, из любопытства, — она пригласительно махнула рукой под стол. — А я посмотрю, будет тебе щекотно, или нет.
Как у всех проституток, защитная реакция была у нее преувеличенной.
— Я верю, верю, — торопливо сказал Антон и вопросительно посмотрел на Тему.
Тема нехотя расстегнул штаны и встал на своем надувном матрасе на колени позади Надьки. Матрас пружинил под ним и, чтобы не упасть, он ухватился за фундаментальные надькины ягодицы. Подумав, он неловко стянул с нее трусы.
Этот традиционный жест, то, как трусы скрутились в непременный жгут над ее коленями, в сотый раз внезапно открывшийся лапидарный пейзаж с одинокой расселиной посередине — вся эта череда банальностей вызвала в нем мгновенное отупение, куда более глубокое и, если можно так выразиться, интенсивное, чем тот творческий ступор, в котором он пребывал последние полчаса.
Он постоял некоторое время на коленях, ничего не делая, в позе раскаявшегося грешника, задумчиво глядя в пространство между гениталиями. Его некрупный… (Крупный! — затравленно закричал внутренний голос. — Крупный!! Когда надо — крупный!). Хорошо. Его огромный пенис виновато уставился в паркет вместе с хозяином. Не зная, что делать дальше, Тема протянул руку и как ребенок, решившийся в первый раз погладить незнакомое животное, неуверенно потрогал то, чем ему предлагалось овладеть.
Как от прикосновения филиппинского целителя нежная электричкина плоть неожиданно раскрылась и Тема застыл, не в силах глаз отвести от хирургически влажных, пригласительно поблескивающих внутренностей, как будто окаменевший под запоздалым взглядом только что выколотого глаза.
Медленная минута просочилась сквозь безмолвный будильник. Надька выпростала из-под стола свободную руку и нетерпеливо похлопала себя по бедру.
В конце концов рутина соития подобно химическому препарату, заранее приготовленному кристаллу, который лукавый преподаватель природоведения многозначительно опускает на уроке в колбу, заставляя таинственный раствор затвердеть на глазах заскучавших было учеников, вызвала в его отчаявшемся организме необходимую реакцию. Еще несколько мелких движений. Если сосредоточиться как следует, то ничего. Бум, бум, бум, бум. Он подумал: стоит начать — не оттащишь. Пошло-поехало. Хорошему кокаинисту достаточно среди бела дня на трамвайной остановке слегка прижать пальцем ноздрю — и все, у него уже мозги звенят.
Теперь перед его лицом был прямоугольный решетчатый затылок семнадцатидюймового монитора с торчащими из него толстыми разноцветными проводами и с табличкой, впечатанной в корпус, текст на которой, как на таблице окулиста, становился сверху вниз все мельче и мельче. Тема попытался прочитать последние строчки. Что-то по-японски. Надька недовольно толкнула его попой.
Тема посмотрел в сторону. В середине комнаты стояла Марина. Ростом она была немного выше стола, стояла смирно и с любопытством смотрела на него. Он отвернулся. С другой стороны тоже стояла Марина, совсем близко, он даже хотел руку протянуть и дотронуться до нее, но передумал. Он зажмурился.
Закрыв глаза, Тема сразу же снова увидел Марину. Она стояла в углу как наказанная школьница и укоризненно смотрела на Тему. Тема открыл глаза и посмотрел прямо перед собой. У проститутки Надьки на спине тоже стояла небольшая, но очень подробная Марина и смотрела на Тему.
Свинство, подумал Тема, теряя всякое удовольствие от совокупления. Свинство. Исчезни.
Все четыре Марины подошли поближе и с неподдельным интересом уставились на Тему. Одна из них удовлетворенно улыбалась. Другая, осторожно ступая босыми ногами по надькиной спине, добралась до того места, где кончался копчик и начинался расплыв кофейной кожи вокруг аккуратно сморщенного, как завязка у воздушного шарика, отверстия. Она опустилась на колени и заглянула вниз, туда, где надежно затянутый в блестящую лицензионную резину выступ одного тела настойчиво и равномерно вдвигался в тугое углубление другого. Тема ожесточенно зажмурился.
— Эй, — крикнула проститутка Надька из-под стола. — Ты о чем там думаешь, профессор?!
Он не ответил.
Он закрыл глаза и снова увидел Марину, прошлогоднюю, почти незнакомую, почти двадцатилетнюю, с потрескавшимися от весеннего авитаминоза губами, которые, когда целуешь, то осторожно, едва касаясь — и чувствуешь слабый вкус крови на языке. Он вспомнил ее нежный стриженый затылок на подушке, плечо, зябкую лопатку, быстрое растерянное бормотание во сне — что-то вроде:»Вы не правы, Виктор Иванович, я сама договорюсь», или: «Я приходила с утра, но там закрыто было и какие-то ведра поперек дороги стояли и тазы, так что не перешагнуть. Позовите Ивана или Петра». Он любил разглядывать ее тело: цельное, закрытое, с трудом по частям поддающееся взгляду, со впадинами и складками, с перламутровой выпуклостью на бедре, с подтаявшими по краям шоколадными сосками. Мне представлялось, вспоминал Тема, что это тело, которое лежит поблизости, совершенно мое, такое же мое, как мое собственное. Почти такое же, как это тело.
Он открыл глаза и взглянул перед собой. Да-да, — торопливо соглашалась с ним блаженно изгибающаяся надькина поясница.
Поэтому мне так нравилось на него смотреть, — подумал Тема с удовольствием, снова закрывая глаза и совершая необходимые движения. — Хотя я видел, честно признаться, тела и получше. На пляже, например. Или в морге, где мы практику проходили по судебно-медицинской экспертизе. На первом курсе. Теме тогда пришлось вскрывать одну красавицу лет двадцати, чтобы посмотреть, что она ела незадолго до того, как прострелила себе голову из папиного пистолета. Он никак не мог понять тогда, что же у нее находится в тонком кишечнике. В желудке была ветчина с грибами, на выходе из желудка — картошка, а вот в тонком кишечнике были какие-то неведомые волокна и никто из студентов не мог определить, что это такое, пока профессор не сказал, что это морская капуста. То тело, пока его не раскромсали вдоль и поперек, было канонически идеальным, как садовая репродукция античной математической формулы, отлитая из морозно-сладковатого синтетического мрамора, — с ярлычком татуировки на плече. У Марины тело было как у неудачливой манекенщицы — там чуть больше, чем нужно, здесь чуть меньше, там короче, тут длиннее. Ее математическая формула была позаимствована не у раковины, выброшенной на берег классической волной и не у яйца, развернувшего правильную параболу тени на ренессансной странице, а, скорее, из расчетов рассеянного артиллериста. Но то тело мне моим не казалось, — подумал Тема, — и не показалось бы, даже если бы я смог его, например, купить и пользоваться им потом в свое удовольствие. А это было моим, пахло, как мое, теплое было, как мое, и я всегда видел в нем самого себя, как в зеркале.
В следующую секунду он вспомнил, как исчезает выражение с ее лица, как оно впитывается само в себя, становится совершенно неподвижным, если только она не жует, как обычно, четыре подушечки
