Она купила себе водку, разбавленную апельсиновым соком, и посмотрела на себя в зеркало, кусочек лица между разноцветными наклейками. Цугцванг, — подумала она, — что я ни делаю, все неправильно. Она пригляделась: левая щека у нее была блестящая, мокрая. Зато я здесь единственный живой человек, подумала она и вспомнила строчки Б. Л. Пастернака, обведенные трехцветной рамочкой. О, Господи! Это что еще за глупости? Живая. Смешно. Детский сад. Живая, как маньяк на электрическом стуле, — и это еще не самое худшее сравнение, которое может в голову прийти.
Прозрачные, населенные замерзшей воздушной паутиной айсберги выступали из-под ярко-желтого апельсинового сока. Просила (грохот музыки) без (когда (сейчас) хочется сразу выпить, половина между застревает и мокрым съехавшим холодом потом по губам), и этот (в дурацкой оранжевой футболке с китайским драконом (о!) на груди, загорелый (магнолии, светлячки (ночью, когда мокрая, и с полотенцем на плечах), длинные белые волны из темноты), голубоглазый), рассеянный (косился по сторонам все время, как преступник из немого кино, рукой кому-то (двум (одна рыжая (Тема тоже рыжий, особенно на солнце), веснушчатая, в черном латексе) лесбиянкам) махал), глуховатый робот (взял, открутил, наклонил, открыл, зачерпнул(!), насыпал(!), потряс, поискал, отрезал, налил, помешал, поставил), все равно положил.
Отчаяние охватило ее. Я его ненавижу, подумала она, ненавижу, всегда ненавидела за его тупость и больше видеть его не хочу, видеться не хочу, не хочу с ним больше встречаться и разговаривать не хочу никогда, слышать не хочу, никогда, никогда больше, никогда, подумала она, никогда, никогда, никогда, никогда. Ах! Мир — дрянь.
Все, подумала она, немедленно пора старой становиться. Бармен походя улыбнулся ей и автоматически подмигнул. Единственный способ быть живой. Она быстро выпила и с удовольствием услышала приглушенный грохот льда, падающего на дно пустого стакана. Прямо сейчас.
— Что случилось? — услышала она у себя за спиной заботливый голос Харина. — Проблемы?
— Что вы читаете? — спросила Марина.
— Фридрих Ницше, — ответил Харин, — «Веселая наука».
— Интересно? — спросила Марина.
Когда они подъехали к дому, Кореянка Хо, подхватив на сгиб руки сноп роз, преподнесенный Хариным еще по дороге на балет, сразу же выкарабкалась из машины.
— Маринка, я побежала, — она ткнулась губами в маринино ухо, — я умираю писать хочу, — сообщила она конфиденциально и еще раз просунула голову в кабину по направлению к Харину. — Спасибо за прекрасно проведенный вечер.
Пока Марина говорила «до свиданья», дверца захлопнулась и верхний свет в машине погас. Она пошарила в темноте по бугристой шершавой поверхности и вопросительно обернулась к Харину.
В черном костюме с белой рубашкой, озаренный снизу церковным светом из открытого бара, Харин напоминал миролюбивого вампира. Он задумчиво смотрел на Марину. Казалось, он хочет что-то сказать и не решается.
Марина представила себе, как она, в эту, несомненно романтическую минуту, вытаскивает пистолет, стреляет Харину в лицо, стреляет телохранителям в затылки, — и не может потом из машины выйти, потому что ей дверь не открыть в темноте.
— Выходи за меня замуж, — неожиданно сказал Харин охрипшим голосом. Он недовольно откашлялся.
Второй раз за этот вечер Марине показалось, что она ослышалась.
— То есть, как? — тупо спросила она.
— Просто, — ответил Харин. — В церкви. Священным браком.
Целуйтесь, — вспомнила Марина восторженную физиономию Кореянки Хо. Ты откидываешь фату с лица, вытаскиваешь пистолет, стреляешь, бежишь к выходу в развевающемся подвенечном платье, надо, кстати, его продать, больше, видимо, не понадобится, (флердоранж падает на пол), — и порог не можешь переступить, потому что это, видимо, святотатство, в церкви людей убивать, особенно за деньги. Подвенечное платье подарила ей мама, когда узнала, что Марина собирается замуж. Мама взяла с нее слово, что она непременно в церкви обвенчается. После знакомства с Темой, мама хотела забрать платье обратно, но было уже поздно, они уже дату назначили, двенадцатое августа. Марина улыбнулась, вспоминая, как они втроем обсуждали на кухне ее житейские перспективы.
— Ну так как? — спросил Харин упрямо. — Да или нет?
Марина очнулась.
— Нет, — ответила Марина. — Извините, конечно. Вы мне безусловно симпатичны, но я уже практически замужем.
Она хотела добавить: мне очень жаль, но передумала. Жаль ей, безусловно, не было. Она никак не могла смириться с мыслью, что мать ее, судя по всему, была права и что Тема, вероятно, — полнейшее ничтожество.
Она отыскала, наконец, ручку, обозначенную, как выяснилось, тускловато тлеющим белым огоньком, и потянула на себя, но дверь не открылась. Марина устало повернулась к Харину и только тут поняла, что машина уже некоторое время едет по неосвещенной улице с неразличимой за темными стеклами ночной архитектурой. Она подумала, что у нее началась галлюцинация, но в этот момент машину достаточно материально тряхнуло.
— Это плохо, — сказал Харин монотонно. — Это неправильно.
Марина пригляделась. Харин молча, глядя вниз, упрямо и раздраженно, расстегивал брюки. Однако почти в тот же момент, когда Марина, чувствуя озноб в наполняющемся невесомостью теле, посмотрела на него, выражение упрямства и раздражения исчезло с его лица, и оно снова сделалось абстрактной неровной поверхностью, местами матовой, местами отполированной до стеклянного блеска. Марина пригляделась повнимательнее к двум овальным блестящим выпуклостям, но прочитать на них ничего не смогла.
Вытаскивая скользкие пуговки из тесных петель пояса, Харин представлял себе стену своего будущего кабинета. В дорогих черных рамочках с тонкой золотой окантовкой внутри, вместо дипломов, свидетельств и аттестатов на стене будут висеть изречения великих людей, каждое из которых стоило ему не меньше, чем любой диплом, свидетельство или аттестат. «Когда идешь к бабе, бери с собой кнут», например, — наклонным старинным шрифтом на идеально белой бумаге.
— Вы с ума сошли, — исчезающим шепотом выговорила Марина и задохнулась от ужаса и возмущения.
Реальность распалась на составные части. Она увидела отдельные светящиеся пятна, расчлененные черными сквозными щелями, пульсирующие, плавающие в пустоте, она услышала звук, который, скорее всего, был человеческим голосом. Звук повторился несколько раз, упругий, как жевательная резинка, душной горячей волной прижался к лицу и растаял в оранжевом летнем солнце, сиявшем у нее над головой в невероятно синем небе. Она мчалась на водных лыжах позади белого катера и свежая прохладная пена летела ей в лицо вместе с прозрачными морскими брызгами, под тугими зеркальными поверхностями которых в аквамариновом растворе вскипали ослепительные протуберанцы пузырьков. Впереди себя она видела отчетливую линию горизонта, которая мало-помалу приближалась и, в конце концов, черной повязкой забинтовала ей глаза. Марина почувствовала, что задыхается, рванулась, ударилась обо что-то и пришла в себя.
Шел мелкий дождь. Быстрые белые дробинки вылетали из неведомой космической глубины и исчезали, прежде чем заново обозначить себя коротким холодным прикосновением.
Прямо перед ней начиналась кривая стена, изогнутый край которой приходился как раз на уровень ее глаз. Сбоку из-за спины уходила во мрак изгибающаяся тонкая колонна, желтая, с темно-коричневой, въевшейся в поверхность расплывающейся линией. К затылку было прижато что-то твердое и теплое.
Марина осторожно повернула голову.
Она лежала на мостовой под покореженным и ржавым ремонтным ограждением. Она попыталась поднять голову и снова стукнулась лбом о низкую железную перекладину.
Она выползла из-под ограждения и села на край тротуара, рядом с кучей щебня, опираясь спиной о жесткое колесо компрессора. Где-то вверху и в стороне горел одинокий синий фонарь и деревья шумели под дождем. Остатки пространства таяли в кромешной темноте под эту нехитрую музыку. Пятнадцать минут прошло, прежде чем послышался следующий звук. «Томку забыли пригласить» — сказал кто-то над головой и стукнула балконная дверь. Она просидела эти пятнадцать минут, с удовольствием глядя на гипнотически
