– Ты готов сделать то, что мы просили? Мартиков истово закивал. Мохнатая его шерсть развевалась, ее трепало ветром.
– Я... готов. Я... любого... только не надо зверя...
– Ну, хорошо, – сказали ему. – Иди и выполняй.
– Но... – возмутился Мартиков. – А меня... обратно... в человека!
Из «сааба» донесся тяжелый вздох, потом стекло с мягким гудением опустилось еще чуть-чуть, и на свет показалась бледная узкая рука, впрочем – вполне человеческая. Она хватанула воздух перед оторопевшим полуволком и потащила захваченное на себя. Выглядела пантонима глуповато, а самое главное – он не чувствовал совершенно никаких изменений. Мысли позли по-прежнему вяло, словно чудом сорвавшиеся с булавки жертвы усердного энтомолога.
– Но я не... чувствую!
– Дождись ночи, – произнес голос, и рука убралась. Сразу после этого стекло приподнялось. – Это не сразу происходит. И вот еще что – после этого к тебе вернется возможность думать по-человечески, и ты сможешь выполнить задание. Но если вдруг тебе захочется избежать этого... Слышишь! Если ты сбежишь, – голос вдруг обрел металлические злобные интонации, – все вернется, и тогда даже мы не сможем тебя спасти. Ты понял?
Мартиков кивнул. Особых эмоций он пока не испытывал – волчья натура была простовата и черства.
Он просто повернулся и ушел, а машина вырулила из тени кинотеатра и понеслась по улице, нещадно надрывая гудок. Потрепанного вида мужичонка подле Мартикова сплюнул и нелестно откомментировал ездока. Тот уже скрылся за углом, только шины взвизгнули.
А Павел Константинович поплелся в очередное свое убежище. Там бывший экономист зарылся в пахучее тряпье и неожиданно быстро отрубился, словно и не царило вокруг празднично-веселое утро.
Проснулся он лишь спустя почти двенадцать часов с тяжелой головой и тяжестью в желудке, словно накануне съел что-то нехорошее. Он бы удивился, если бы точно не знал, что теперь может есть все что угодно и последствий быть не должно, как нет их у диких зверей, которые не прочь подкрепиться и мертвечинкой. Лишь бы ржавые железяки не глотали, а остальное все переварится.
И все-таки ощущение было. Минуту Мартиков лениво созерцал одинокую, но очень яркую звезду, что проглядывала в проломе контейнера, а потом резво вскочил, тут же согнувшись пополам от режущей внутренности боли. Мир перед глазами подернулся серым, поплыл, острый доселе нюх приказал долго жить. Чтобы не упасть, Мартикову пришлось прислониться к стенке контейнера, опереться рукой. Наклонившись, он давился и содрогался, стремясь выбросить из себя боль.
И он ее выбросил, как бы из всего тела, выбросил серую колючую хмарь, что давно уже поселилась внутри. И как только она покинула напряженное тело и мозг, на Павла Константиновича снизошло отдохновение и мягкая благодать. Ноги его больше не держали, и он сполз по стенке контейнера, опустившись на прохладную землю.
Он ощутил себя чистым, а секунду спустя ощутил себя чуть ли не гением, а потом понял, что просто вернулся на старый уровень своего мышления. Мозг его казался теперь машиной, блестящим двигателем, в котором сменили масло, воздушный фильтр, тосол в радиаторе, а потом еще и совершили тотальный капремонт с полной заменой трущихся частей.
Зверь покинул тело Мартикова – тупая, но реальная бестия, и было это настолько физически ощутимо, что возродившийся старший экономист невольно поднял голову, стремясь усмотреть оставившую его тварь.
И он увидел ее – серое полупрозрачное создание, массивный корпус и шерсть. Зверь, волк, скорее всего – сущность всех на свете волков – мчался прочь легкими невесомыми прыжками. Дух или демон, но это был он – злобный сгусток, поселившийся у Мартикова в мозгу, и теперь он бежал в ночь, предвкушая свою очередную охоту.
Осознав окончательно, от чего он избавился, Мартиков совсем ослабел и закрыл лицо руками.
– Теперь все, – говорил он себе. – Больше ЭТО не вернется. Главное – сделать то, что мне сказали, и тогда ОНО больше не вернется.
Лишь пятнадцать минут спустя Мартиков смог подняться и неторопливо побрести в сторону Верхнего города. По пути он заглянул в обширную лужу, растекшуюся под одним из фонарей, и внимательно рассмотрел свое лицо. Оно было все еще волосатым, с гротескными звериными чертами, но что-то изменилось. Словно там, под этим лицом, нечто утратило стальную прямолинейность и потекло, размягчаясь. Из лужи на Мартикова смотрел человек, в этом не оставалось сомнений. Пусть не выглядящий гигантом мысли, но... плевать, главное – не внешность.
И если ценой за разум будет убийство малоизвестного журналиста – он пойдет и на это. С легкостью пойдет.
Потому что разум – это одна из немногих вещей, за которые надо биться до последнего.
9
– Нет, ты послушай, Стрый. Что ты все напрягаешься и дергаешься? – вещал проникновенно Николай Васютко, возлежа на облюбованном клопами матрасе.
– А ты не напрягаешься? – спросил его напарник плаксиво. – Если тебя счас съедят – напряжешься тут!
– Да не съест тебя никто, – произнес Пиночет, – не съест. Чучело это волосатое до тебя не доберется. Потому как если бы могло, давно бы съело. Но ему не дают.
– Кто не дает?
Васютко нахмурился, задвигал бровями – мыслил. Снизошло на него нечто такое на второй неделе заключения. Все пытался построить единую логическую систему происходящего, но докатился почему-то до теологии. Вот и сейчас он поднял палец, нацелил его точно в зенит и сказал, как выдохнул:
– ОН!
