оборвались жизни ищущих спасения мохнатых беглецов.
Охотники запрудили весь город, то и дело Мартиков натыкался на группы стрелков, и те, видя крупную мохнатую тварь, тут же открывали огонь. Спасаясь, он бежал все дальше и дальше, все сильнее забирая к востоку. Была мысль прорваться к речке и схорониться там в прибрежных зарослях, но ее он отмел, как явно неудачную. Заросли были любимым местом пребывания дворовых собак.
Можно было пересечь «черепашку» и найти убежище в Нижнем городе, где не было этих открытых всем ветрам строгих и прямых проспектов. Но на «черепашке» стоял патруль, выглядящий на этом бревенчатом, словно взятом из сказок, мостике подобно многоногому, ощетинившемуся сотней шипов и клыков дракону. Глаза-фонари шарили по мутной воде и ловили случайные цели на берегу. Тут же лежало трое собак, издырявленных до состояния решета, – патрулю явно было скучно. Из-за реки доносилась отдаленная канонада, и ветер приносил запах пороха.
Мартиков развернулся и побежал обратно, по Верхнемоложской. На трех лапах бежалось медленно, и он, стиснув челюсти, опустил четвертую и ступал на нее, вздрагивая от резких уколов боли.
Стрельба слегка отдалилась, здесь охотники уже прошли, оставив за собой стреляные, остро пахнущие гарью гильзы и расстрелянных животных, некоторые из которых были еще живы, лежали на боку и дышали все реже и реже.
На перекрестке Школьной со Стачникова он нарвался на патруль.
Задыхаясь, на подкашивающихся лапах, полуволк кинулся в противоположный двор, где, не мешкая, заскочил в один из темных подъездов. Четверо стрелков осторожно вошли на прилегающую к подъезду площадку. Фонари цепко шарили вокруг, высвечивали отдельные предметы с потусторонней ясностью, как на фотовспышке.
– Где он? – спросил один из загонщиков. – Двор глухой!
– В подъезд не мог заскочить?
– Не, это ж собаки... Стой, там и вправду кто-то есть.
Луч света поднялся от земли и уставился в темное ободранное нутро подъезда, которое в этом освещении выглядело на редкость непривлекательно. В глубину, где затаился Мартиков, свет не проникал. Охотник осторожно подошел к дверям подъезда, подумав, крикнул:
– Эй, тут кто есть?
Мартиков напрягся и, придя во временное согласие с губами и языком, с усилием выдавил:
– Я...
– А, черт! Да это бомж какой-то! – донеслось снизу. – Лыка не вяжет.
Снаружи закричали в том смысле, что раз так, то пора выходить из двора и заниматься насущными делами, благо еще много по городу бегает мохнатых-блохастых.
Ушли. До самого утра Павел Константинович Мартиков просидел там, где нашел спасение, – на лестничной клетке. С первыми лучами зари дверь площадкой выше открылась – и из нее появилась древняя сморщенная бабка с неизменными оцинкованными ведрами – как и многие в городе, собралась спозаранку за водой. Увидев полуволка, вскрикнула, но Мартиков тут же осадил ее, глухо рыкнув:
– Иди... куда шла.
Бабка проворно поковыляла вниз по ступеням и лишь на втором этаже начала монолог о том, до какой степени может довести алкоголь и аморальный образ жизни. Павел Константинович в этом спиче именовался не иначе как «дегенерат».
Вниз он не пошел, а направился вверх, так что восход встречал уже на крыше. Впору было впасть в черную тоску, выть в преддверии утраты личности, ведь задание он провалил. Но Мартиков почему-то не грустил, да и вообще почти не думал о серой звериной половинке, что ждет не дождется, чтобы вернуться назад.
4
– Смотри! Это же он! – крикнул Стрый, тыкая пальцем в направлении перекрестка Покаянной с Большой Зеленовской.
– Кто? – спросил меланхолично Пиночет. Действие происходило как раз напротив очереди за водой, которая, по непонятным пока причинам, утратила свою многолюдность и протяженность. Оставшийся хвост, человек в пятнадцать, вид имел завороженный, и даже сыпавшийся с небес мелкий колкий дождик не пробуждал в них тоски. Стояли и чего-то ждали.
В лужах отражалось свинцовое небо. Каркали вороны, а вот собаки больше не гавкали, и отсутствие лая казалось странным.
В разоренном дворе справа выгружали вещи, несли их, обливаясь потом и холодным дождиком, после чего устанавливали в кузове обветшалой «Газели». Такую же картину можно было наблюдать и в противоположном дворе. Даже «Газель» была такая же. Народ бежал.
– Да очнись ты! – рявкнул Стрый. В последнее время он что-то стал наглеть, то и дело позволяя себе повышать голос на признанного лидера их тандема. – Это же он! Тот волосатый урод, что держал нас в погребе!
– Да ты что? – удивился Пиночет и поспешно стал выискивать в толпе знакомый силуэт.
И нашел его. Руки охранника свисали чуть ли не до земли, а плечи так жутко горбились, что он теперь напоминал гориллу-переростка. Люди его обходили стороной. На широких плечах идущего обреталась защитного цвета брезентовка.
– Пошли! – сказал Стрый. – Вломим ему!
– Да ты что! Он же нас отпустил!
– Отпустил?! – вскинулся Малахов. – А перед этим неделю на цепи держал, как пса? Тебе что, понравилось? А баланду эту хлебать, отруби?!
