переустройству своей страны.
Получая вести с родины, молодежь с еще бoльшим рвением занималась наукой. Скорей бы домой, скорей бы приняться за настоящее дело!
«Пироговцы» держались в стороне от филистеров, которых было немало среди немецкой учащейся молодежи. Этих филистеров ярко изобразил Бородин.
«Представьте себе, — писал он, — что все они [немецкие бурши] разделены на партии, из которых каждая имеет своего набольшего — сениора. Студенты разных партий отличаются костюмами и цветами: у одних фуражки желтые, у других — красные, у третьих — белые и т. д. Кроме того, у каждого студента шелковая перевязь через плечо; у сениора шляпа треугольная; фасоны фуражек самые курьезные! Прибавьте к этому еще ботфорты престранной формы, и вы будете иметь понятие о костюме немецкого студента. По воскресеньям студенты пьянствуют, и редкая неделя проходит без дуэли; повод всегда один и тот же: один студент назовет другого «думмер юнге» (глупый мальчишка. —
Особняком от немецких буршей держался и Александр Столетов, хотя завести с ними близкие отношения ему ничего не стоило — он в совершенстве владел немецким языком. Но о чем ему было говорить с этими розовощекими молодцами с лицами, испещренными пластырями, которыми они закрывают ссадины, полученные на дуэлях? Что общего у него с этими молодыми филистерами, проводящими время в попойках, разговорах о лошадях и любовных похождениях? Ведь для них наука всего лишь дорога к получению теплого местечка!
В год, когда Столетов приехал в Гейдельберг, лаборатория Кирхгофа еще не была готова. Пришлось ограничиться слушанием лекций.
Вместе со многими из своих товарищей Столетов становится завсегдатаем небольшого двухэтажного здания, торжественно величаемого «Natur Palast» — «дворец природы». В этом скромном «дворце природы» Столетов слушает лекции Кирхгофа. Слушает он и Гельмгольца.
Но только слушать лекции мало. Так хочется поскорей начать возиться с приборами, приняться за практические занятия! Осуществить это желание помогает Константин Александрович Рачинский, приехавший в Гейдельберг. Рачинский предлагает: «А что, если нам соорудить, хотя бы небольшую, лабораторию у меня на дому?» Столетов с жаром подхватывает эту идею.
Вместе с Рачинским он идет к механикам покупать приборы. На полках в мастерских выстроились сделанные с аляповатой пышностью, похожие на монументы, родные собратья тех приборов, на которые Столетов насмотрелся еще в университете. Посмеиваясь в душе, глядит Столетов на пыжащиеся от важности и чинности приборы. Вот откуда распространяется некий приборостроительный ложноклассицизм или ампир, что ли!
Эти памятникообразные сооружения, увековечивающие отголоски каких-то очень старых предрассудков, стоят дорого. Досадно, что приходится оплачивать совершенно ненужные постаменты из красного дерева, разукрашенную резьбой витиеватую бронзовую колонну, которую наверняка с успехом заменил бы тонкий и гладкий металлический прут.
В облике этих приборов отразились и мещанские представления о красоте — чтобы попышнее, чтобы с завитушками, с шишечками — филистеров, орудующих в науке, и их педантичнее преклонение перед старым, неумение посмотреть на дело трезвым взглядом.
А каковы приложенные к каждой установке правила, которые работающий на ней обязан механически исполнять?
Сколько в этих составленных с прусской педантичностью инструкциях, похожих на команды фельдфебеля, преподающего ружейный артикул — делай раз, делай два, делай три, — смешного, чрезмерного, старою, совершенно сковывающего самостоятельность студента.
Столетов понимает, что точность необходима. Но здесь под ее флагом зачастую выступает педантство, живучая, никак не желающая умирать схоластика.
Когда-нибудь Столетов поведет все по-другому, но пока с этим надо мириться, пока он «в чужом монастыре». Главное, что теперь у него все же будут приборы.
Денег Рачинского хватает на то, чтобы купить совсем немного приборов. Но все же друзья довольны — начало положено. С увлечением ставят они опыты на дому у Рачинского, набивают руку в умении экспериментировать. Так как приборов мало, то постоянно приходится изловчаться, комбинировать, а иной раз и перестраивать их. Владельцы мастерских, вероятно, содрогнулись бы, увидев такое кощунство над своими приборами.
Александр Григорьевич не только слушал лекции и работал в лаборатории. От времени пребывания Столетова за границей в его архиве сохранились десятки записных книжек с конспектами многих капитальных трудов по физике. Конспекты эти сделаны так аккуратно и чисто, изученный материал изложен так ясно и понятно, что книжки Столетова могут служить хорошим пособием для изучающих физику.
Конспекты Столетова охватывают самые разнообразные вопросы физики, — недаром Столетов всегда славился разносторонностью своих познаний. Но большая часть записей, сделанных им, касается вопросов электричества и магнетизма. Особая склонность ученого к этим молодым тогда областям физики отчетливо проявилась уже в те годы.
Тщательно конспектировал Столетов и лекции Кирхгофа и Гельмгольца, Квинке, Вебера и других ученых, которых ему приходилось слышать в Гейдельберге, Геттингене и Берлине.
Записи Столетова убедительно свидетельствуют о том, насколько сложившимся ученым, с установившимися взглядами, с тонко развитой способностью критической оценки, с большими познаниями, приехал Столетов за границу.
Фальсификаторы истории в стремлении принизить русскую науку, попытаться доказать ее несамостоятельность, часто ссылаются на то, что многие русские ученые дореволюционного времени работали в зарубежных лабораториях. Эту работу западные историки пытаются изобразить как «ученичество» русской науки, как импорт зарубежной мысли в Россию.
Эти утверждения насквозь лживы.
Да, верно, многие русские ученые ездили за границу. За границей бывали и Менделеев, и Сеченов, и Марковников, и Мечников, и Бутлеров, и Пирогов, и Тимирязев, и Павлов, и Вильямс… Передовые деятели русской культуры общались с выдающимися представителями науки Запада. Русским людям никогда не была присуща национальная ограниченность, презрение к другим народам. Ученые нашей родины с глубоким уважением относились к достижениям ученых других стран. Но общение русских ученых с деятелями западной науки отнюдь не носило характера робкого ученичества.
Русские ученые с их живым, творческим умом сами привозили за границу замечательные планы и идеи. Этим и объясняется то радушие, с которым русских встречали в лабораториях Запада.
Еще бы! То, что делали там русские люди, обогащало западную науку! Трубя о несамостоятельности русской научной мысли, западные фальсификаторы обходят этот щекотливый для них вопрос.
А причина поездок русских ученых за границу была проста.
В России в те годы не было условий для научно-исследовательской работы. Русским ученым приходилось осуществлять свои замыслы в заграничных лабораториях.
Об этом убедительно рассказывает знаменитый химик Владимир Васильевич Марковников (1838–1904), побывавший в Лейпциге, в лаборатории у химика Кольбе.
В лабораторию Кольбе Марковников пришел зрелым ученым. «Мое положение в лаборатории Кольбе, — пишет он, — было несколько иное, чем всех остальных. Уже три года как я был магистром и работал над своими темами. Уже в первые годы по приезде в Германию я убедился, что Казанская лаборатория в теоретическом отношении далеко опередила все лаборатории Германии, курсы же лекций были слишком элементарны. Не особенно много также пришлось пользоваться и практическими указаниями профессоров».
Взгляды Марковникова на основные вопросы органической химии были несравненно глубже взглядов тогдашних немецких химиков. Работы, которые Марковников собирался поставить в лаборатории Кольбе, зачастую встречали резкое противодействие со стороны ее руководства. Марковникову приходилось
