Ей вспомнилось, что она в гостях у воров, и мать, узнав об ее самовольстве, быть может, больше уже никогда не пустит ее к болшевцам. Разговор перешел на театр, на пьесы, и Сергей Петрович постепенно овладел вниманием. Многие согласились работать в драмкружке. Сергей Петрович, вынув из кармана книжку рассказов Зощенко, сказал:
— А вот мы сейчас маленький экзамен устроим. Ну-ка, Хаджи Мурат, прочти нам что-нибудь. Посмотрим, какой из тебя актер выйдет.
Или книжка всем понравилась, или Хаджи Мурат оказался хорошим чтецом, но чтение затянулось. Чинарик сердился. Срывались выступления фокусника и силача.
— Кому скучно, могут итти фокусника смотреть, — предложил Чинарик.
Но сам фокусник так заслушался, что позабыл о своем номере.
Таня предполагала посидеть на вечеринке час-другой и не заметила, как время подошло к полуночи. Гуляев пошел ее провожать.
Дорогой он воспользовался случаем поговорить о своей любви.
— Все вы, ребята, одинаковые, — ответила она мягко.
На обратном пути Гуляев увидел, что в столовке попрежнему ярко светят три лампы «Чудо». За роялем сидел Карелин и настойчиво бил пальцем по клавишам.
— Костя, — для чего-то сказал Гуляев, — а я Таню провожал.
— Ну, и будь здоров, расти большой, — равнодушно ответил Карелин.
На другой день в Костине все знали, что в коммуне была вечеринка и что многие костинские девки были там, пели, плясали вместе с ворами. Говорили, что Василий Петрович Разоренов потаскал свою дочь за косы, досталось от родных и Тане — его племяннице. Девушки, оправдываясь, рассказывали, что вечеринка была очень приличная — сам доктор, Сергей Петрович, читал им вслух книжки. Для полноты впечатления они позволяли себе немножко приврать.
— Потешные ребята в коммуне в этой, — говорили девушки, — Фокусник такие чудеса показывал — ума не приложить!
Удача первой вечеринки окрылила болшевцев. Они решили устраивать их еженедельно. Теперь уже без всяких приглашений по средам, как говорили в коммуне — «на огонек», из Костина шли девушки, парни, а иногда даже и старики. Особенно пристрастился ходить на вечеринки певчий Божья Дудка. Он подружился с Гуляевым и восхищался тем, как тот ловко поет песни. На первых порах Божья Дудка был в коммуне как бы за регента, и это очень льстило ему. Потом пришел на работу в коммуну приглашенный Погребинским опытный руководитель струнных оркестров Чегодаев. Это был страстный любитель музыки.
Нелегко ему пришлось в коммуне на первых порах. Ребята охотно наигрывали на гитаре блатные мотивы, но долгов время их никак не удавалось сколотить в кружок. Им было скучно разучивать какую- нибудь новую мелодию, не нравились инструменты, на которых требовалось лишь вторить.
Кое-кто из ребят начал поговаривать о том, чтобы поставить свой спектакль. Почему не попытаться? Выйдет!
Мелихов посоветовал, прежде чем браться за это дело, съездить в один из московских театров.
— Вам не мешает посмотреть, как это делается, — говорил он.
Совет Мелихова был принят с воодушевлением. Среди ребят нашлись и такие, кто вообще ни разу не бывал в театрах. Поездка в театр привлекала теперь внимание всей коммуны. Даже дядя Павел и дядя Андрей увлеклись этим делом. Они откровенно завидовали ребятам. Дядя Павел за всю жизнь только один раз был в цирке, а дядя Андрей даже и в цирке не был, хотя о театре поговорить любил и утверждал, что знает толк в этом деле, потому что у него был знакомый актер.
— Балуют вас, — говорили они. — Работать как следует еще не научились, а уж в театр везут.
— Не ворчите — и вас возьмем, — посмеивались ребята.
Наступил день поездки.
— Из руководителей с вами поедет тетя Сима, — объявил Мелихов.
Болшевцы запротестовали:
— Мы с инструкторами поедем.
— В театре вам необходим толковый руководитель, — убеждал Мелихов.
— Инструктора толковые.
— У нас дядя Андрей спец по театру! Он с актерами знаком!
— Мы его в драмкружок режиссером поставим.
— Ну уж нет, — возразил дядя Андрей. Он присутствовал при этом разговоре. — Вы лучше меня на работе больше слушайтесь. А в кружок вам кого другого придется поискать.
Мелихов уступил ребятам. В конце концов это только хорошо, что у воспитанников завязывается такая дружба с их инструкторами.
Инструктора, получив от Мелихова билеты, распределили их среди ребят.
— Мы на Мейерхольда идем, — сообщил дядя Андрей тем, кто должен был ехать вместе с ним.
— А мы на «Д. Е.», — говорил дядя Павел.
— «Д. Е.» — это значит «Даешь Европу», — объяснил Накатников.
— Ты куда? — спросил Гуляев Чинарика.
— На Мейерхольда! А ты?
— Я на «Д. Е.».
Не хотелось им расставаться в этот радостный и веселый вечер, а пришлось. Они разделили между собой махорку, которую держали в общем кисете. Дядя Андрей со своей группой уехал первым.
Подтянутые, праздничные, перепоясанные широкими военного образца ремнями, в зеленых рубахах, собранных на спине в сборки, ребята чувствовали себя необыкновенно хорошо. Ярко освещенное фойе, зрительный зал с высоким потолком, масса движущихся людей — все это восхищало, как-то по-иному приоткрывало новую жизнь, заставляло сильнее ценить ее.
Каково же было удивление и радость болшевцев, когда они вдруг столкнулись в фойе с дядей Павлом, Гуляевым и другими товарищами по коммуне. Ребята изумленно стояли друг перед другом, не понимая, как это могло случиться. Потом все дружно захохотали.
— Это что же? Как же это у вас так? — кричали они, подталкивая под бока своих руководителей.
Дядя Андрей не менее ребят был удивлен этой встречей.
— А шут его знал, что «Д. Е.» — это Мейерхольд, — смеялся он.
Гуляев и Чинарик вытащили из карманов махорку и демонстративно вновь ссыпали ее в общий кисет.
Эта забавная история долго потом потешала коммуну, и постороннему человеку было непонятно, что ж произвело большее впечатление на болшевцев — спектакль или этот случай. Им было весело и от того и от другого.
Гуляева же театр настолько увлек, что он потребовал себе главную роль в пьеске, принятой к постановке драмкружком. Он мечтал об актерской славе. Ему поручили играть ответственную и эффектную роль французского офицера. Он добросовестно зубрил свою роль, не давая покоя ни себе, ни соседям по общежитию.
Увлечение театром поссорило его даже с закадычным приятелем — Чинариком. Произошло это незадолго до спектакля. В красном уголке шли последние репетиции. Гуляев расхаживал по сцене в офицерском мундире, гремя шпорами, поддерживая рукой кривую саблю. Он был доволен собой, своим костюмом и теми словами, которые он говорил пышной сестре милосердия, соблазнявшей его коварными улыбками.
— Чудная! Несравненная! — декламировал Гуляев, гордо выпятив грудь, — ты, жестокосердная! Положи руку на мое сердце, и ты почувствуешь, как оно горячо бьется. Так знай же, оно бьется для тебя!
— Вы коварны, вы меня обманете, — слабо защищалась сестра.
Офицерский монолог был длинен и горяч. Гуляев думал о том, как он будет блистать на освещенной сцене в день спектакля. Зрительный зал, будет кричать молодому актеру «бис». И вот в минуты этих мечтаний в красный уголок прибежал Чинарик. Он только что отдежурил на кухне. Он старательно вымыл и вычистил песком все кастрюли, аккуратно по ранжиру расставил их на полках, подмел кухню, снял длинной
