выглядел застенчиво, легко краснел; не верилось, что он работник угрозыска. Только маузер, оттопыривавший правый карман, свидетельствовал о хлопотном и опасном его труде.
До двух часов ночи агенты сидели на крыльце общежития с теми из коммунаров, которые вызвались помочь им ликвидировать притон.
Ребята с любопытством присматривались к Роману Романовичу. Каждый из них в прошлом немало слыхал о нем, боялся его как опасного, сильного врага. А вот теперь человек этот сидит рядом с ними, сидит как с товарищами, прикуривает от папиросы Овчинникова, шутит и смеется в ответ на шутки ребят, а главное — у него и у коммунаров общее дело.
Подул предрассветный ветерок. Роман Романович застегнул плащ на все пуговицы и сошел с крыльца:
— Пора, идемте…
Агент зашагал к станции, наклоняясь вперед, сопротивляясь порывам ветра.
Румянцев отстал от товарищей. Глубоко засунув руки в рукава шинели, он старался одолеть внутреннюю дрожь. Впервые за все время своей жизни в коммуне он был так взволнован. Да и не только он. Конечно, урки всегда не любили «барышников». Но самим указывать, самим итти ловить! Это неслыханно! Этого никогда не было. Завтра весть об этом залетит в каждый шалман. Будут знать все — кто был, с кем, когда. И разве мало есть даже в коммуне таких, которые и сейчас пробуют исподтишка травить «политиков». То, что они делают сегодня, блат не простит никогда. И Румянцев даже подумал, не отказаться ли ему от участия в ликвидации притона. Потом он вспомнил о скором приезде Чаплина, подумал, что, вероятно, Чаплину расскажут, как ликвидировали притон, кто участвовал в этом, подумал, что прошлая жизнь умерла. Пусть! Пусть ненавидит тот, кто не порвал еще с шалманом. Пусть пытаются мстить — Румянцев не обыватель. Румянцев не должен, не будет бояться этого. Он догнал ребят и стал прислушиваться к словам Романа Романовича.
— Мы с вами разделимся на две группы: одни останутся в начале улицы, другие со мной пройдут к дому. Если кто вздумает побежать, чтобы не проскользнул… А ты? — Он взглянул на помощника. — Ты встанешь у окна. Условие: не суетиться и не бояться, «барыга» ничего не сделает, новой статьи не захочет. Значит, все будет, как нужно.
Напротив церкви, белеющей в ночи, Роман Романович закурил, разделил свой отряд и подошел к крыльцу лачуги. В руке его вспыхивал и замирал электрический фонарь.
Румянцев напряженно следил за агентом. Было слышно, как тот постучался. Вероятно, в правой его руке — маузер.
— Эй, отворяйте! — крикнул Роман Романович и, перегнувшись через перила, что-то неразборчиво сказал своему помощнику.
Тот подошел к окошку и, несколько раз звонко стукнув в стекло, отбежал на середину улицы.
— Эй, дядя! Открывай-ка! — дергал Роман Романович дверную ручку.
Дверь скрипнула.
— Здравствуй, Маруся, — шутливо крикнул Роман Романович. — Где супруг-то?
— Нету, какого дьявола ночью? — сказала невидимая Румянцеву женщина.
Последовала глухая короткая возня. «Закрывает дверь, не хочет пускать», сообразил Румянцев.
— Что же это ты? — донесся издалека шутливый голос агента. — Небось, старые знакомые. Что, не обрадовалась? Заходите, ребята.
Коммунары заполнили сени, комнатушку. Они принялись обшаривать все углы, заглянули даже в подполье.
— Есть! — донесся из чулана ликующий голос Калдыбы. — Есть напильники!
— А где заготовки?.. Сбыл уже, что ли? Вот я ему этими напильниками…
Но Роман Романович никому не позволил трогать «барыгу».
В коммуну вернулись утром, когда затянутое облаками небо побелело, а на земле наметились от деревьев чуть видимые тени.
Румянцев сидел на табуретке с закрытыми глазами и, покачиваясь, устало слушал, как Гуляев шопотом, боясь разбудить спящих, рассказывал Диме Смирнову об аресте Позолоты.
Румянцев, не раздеваясь, прилег на койку. Ни о чем не хотелось думать, было приятно лежать, отдыхать, закинув руки.
И когда Осминкин, физкультурник коммуны, разбудил его, Румянцев не знал, сколько проспал — может быть, сутки.
— Вставай, — тормошил его Осминкин. — Из ЦК комсомола приехали. Вставай, слышишь?
Румянцев, приглаживая на бегу волосы, первый вбежал в просторную новую кузницу. Замирающий огонь у притушенных горнов бросал слабые темно-вишневые отблески на синие от копоти стены.
Около левого горна Умнов разбивал ноздреватый шлак.
— Комсомольцы из Москвы здесь были? — спросил Румянцев.
Умнов приподнял раскрасневшееся лицо.
— Из Москвы, спрашиваю, были здесь?
— А! Да… В сапожную с ребятами ушли.
Но и в сапожной Чаплина уже не оказалось.
Раздосадованный Румянцев вышел из мастерской и соображал, куда теперь пойти. Не отстававший от него Осминкин с размаху ударил ногой воображаемый футбольный мяч: последние недели парень изучал датский прием.
Со стороны клуба, размахивая руками, бежал Накатников.
— Мишка! — окликнул его Румянцев.
Накатников точно споткнулся и круто повернул к мастерским.
— Будет! — восторженно кричал он. — Ячейка будет. Сейчас Чаплин сказал! В день МЮДа — открытие. Будет ячейка!
Накатников был без шапки. На возбужденном, сияющем его лице резкие черты смягчились. Он говорил без конца, смеялся. Румянцев чувствовал, как с него спадает тяжесть, которая беспричинно давила его с первых дней знакомства с комсомольцами. Никогда еще не было ему так легко, так хорошо.
В штрафной комнате Беспалов от нечего делать малевал на листе александрийской бумаги лозунг для клуба:
«Помните:
Не курите в комнате».
Подарок
Эмиль Каминский жил в коммуне уже несколько месяцев. Работал в обувной мастерской закройщиком, сытно обедал, спал на чистых простынях — о такой жизни он-мечтал в тюрьме. Но он не чувствовал себя счастливым. Чего-то недоставало — быть может, самого главного.
Он не думал о побеге — привык к коммуне, втянулся в ее быт, и, вероятно, оттого, что в прежней жизни приходилось поневоле бывать неряшливым, он любил хорошо одеться, щегольнуть чистым воротничком, нарядным галстуком. За это он и получил в коммуне прозвище «интеллигента».
Как-то еще в первые месяцы своей жизни в коммуне он зашел за рубашкой, отданной в стирку. Он никак не мог отыскать ее в стопках выстиранного белья, аккуратно разложенных на табуретках и подоконниках.
— Я тебе давал голубую! — кричал он тете Дуне, женщине, стиравшей воспитанникам коммуны.
Тетя Дуня большими красными руками перебирала белье, лениво помогая искать.
— Не кричи, — говорила она спокойно. — Зачем кричать? Найдется твоя рубаха.
Однако она не больно верила в это, потому что привыкла к постоянному крику ребят, старавшихся выбрать себе белье поновее, получше.
