Раскинулось в степи невеликое сельцо — хаты, плетни, голые сады, сквозистые свечи пирамидальных тополей. Как называлось село, Даша так и не узнала — таманцы, оголодавшие на марше, бросились селян грабить.
Армия налетела, вмиг заполонив кривые улочки и дворы. Крики и ржание захлестнули, забили собой собачий лай, коровье мычание, горластый петушиный крик, детский рёв и бабьи переклики, перепутали всё, смешали в нестройную разноголосицу.
— Бей их! — неслись яростные вопли нападавших и оборонявшихся. — Не оставляй для приплоду!
— Куды?! Твою-то мать!
— Вторая рота, бего-ом!
— Береги патроны, як свой глаз!
— Не допускать до садов, до садов не допускать!
— Запаливай, Тарас! Чого нэма?! Гранатами запаливай та спичками!
— Бей их, христопродавцев!
— При вперед, бильше никаких!
— А-а, с-сволочи!
— Эй, Грицько, слышь… та слышь ты!
— Отчепысь!
— А, мать их суку! Анахвемы!
— Щоб вы подохлы тут до разу!..
И вот поднялись столбы дыма, они рвались вверх, вспухая клубящимися громадами. Дико заревела скотина, поднялся бабий вой, тончая до визга.
— Боже, боже мой… — шептала потрясённая Даша. — Да что ж вы творите? Это же не «белые»!
— Такова народная воля, девочка моя, — вздохнул Антонов. — Народный гнев! Они мстят.
— Кому? — горько спросила Полынова.
— Всем!
Таманцы выбирались из горящего села, хвастаясь добычей. К «Штыку» пристроился Василь Ганжа, командир 1-й роты. Он носил высокую баранью шапку, а воротники куртки, гимнастёрки и нижней рубахи никогда у него не застегивались — грудь была кирпично-красного цвета. На поясе у Ганжи висела пара гранат на длинных деревянных рукоятках, шашка и револьвер, за плечами — винтовка. Видать, слыхал он сказанное Дашей и решил высказаться в защиту товарищей — без злобы, весело даже:
— У нас вышел весь провиянт, барышня. Что же нам — с голоду издыхать? Всю жизнь на революцию положили! А с одной воды тильки живот пучить, хочь вона наскрозь прокипить!
— Я понимаю… — упавшим голосом сказала девушка.
Полынова, Антонов и Ганжа отправились на рысях к левому флангу, где стоял деревянный дом какого-то кулака — добротный, под железной крышей.
— Надо спалить! — тут же подхватился Ганжа.
— Уходить пора, — поморщился «Штык» недовольно, но ротный уже соскочил с лошади и полез через окно в дом. Прошла минута, проползла другая.
Антонов занервничал — был риск нарваться на пулю, пущенную из обреза, но не бросать же Ганжу одного. Да и лошадь без присмотра могла сорвать повод, останется тогда комроты пешим.
Наконец из окон повалил дым, затем, отдуваясь, вылез и сам Василь.
— Едем! — сказал «Штык».
— Погодь, нарком, — осадил его Ганжа, — я ещё конюшню подпалю!
Антонов застонал про себя. Ротный чиркал спички, чиркал одну за другой, а Владимир ёрзал в седле, будто кто ему иголок подсыпал.
Но вот загорелась и конюшня. Ганжа сел на лошадь, и все трое пустили коней галопом.
Вдруг ротный закричал:
— Плётки нет! Там осталась. Мать его в куру совсем и с богом! Поеду возьму!
— На мою! — рявкнул «Штык».
— Надень её себе на…!
Ганжа повернул лошадь и поскакал обратно. Долго он возился в горящей конюшне, разыскивая свою плётку, но отыскал-таки. И все трое бросились догонять уходивших таманцев.
— Владимир, — обратилась Даша к наркому, — скажи мне, пожалуйста…
— Да-да, — с готовностью откликнулся Антонов.
— Вот есть же прекрасный символ рабоче-крестьянской смычки — серп и молот…
— Ну, есть.
— Так зачем же вы цепляете на папахи красные звёзды-пентакли? Это же каббалистика, чёрная магия! Зачем? Сатану призывать?
Антонов снисходительно улыбнулся.
— Серп и молот — символ труда, — объяснил он, — а красная звезда — это символ Марса, знак войны.
— А-а, — протянула Даша, — так вы ещё и язычники…
Нарком обиделся, поджал губы.
— Что за поповские бредни? — сказал он чужим голосом. — И почему, интересно, «вы»? С каких это пор ты стала исключать себя из нашей общей борьбы?
— А где ты видишь борьбу? — горько усмехнулась Полынова. — Лично я пока что наблюдаю одни казни да грабежи. Это ты называешь борьбой?
— Так, а как же ещё можно уничтожить эксплуататоров как класс? — изумился «Штык». — Война жестокая вещь, да, но это оправданная жестокость! Мы просто вынуждены быть беспощадными к врагам рабочего класса.
— Ладно, — устало проговорила Даша, — довольно об этом. Замнём для ясности, как говорит рабочий класс.
Антонов-Овсеенко повозмущался немного и затих, настороженно поглядывая на девушку.
А Полынова ехала и корила себя. Что у неё за язык? Чего ради было выдавать ту неразбериху в душе, которая лишала убеждённости в своей правоте и подрывала устои веры? Но и держать в себе весь этот раздрай она не могла.
Не такой она представляла себе революцию, совсем не такой. Тот великий народный порыв, что смёл царизм и утверждал власть труда, выдохся в пьяную удаль, в злобное торжество и разнузданное буйство маленьких людей. Даша помнила, как кто-то сказал при ней: «Народ-Богоносец оказался серой сволочью», — и как она тогда оскорбилась, защищать кинулась «трудящиеся массы», а стоило ли?..
Революция виделась ей празднеством справедливости, широким маршем вдохновенных борцов, когда могуче гремит «Интернационал» и реют красные флаги, а в жизни всё вышло куда гаже, грубее, пошлее, циничней. Кровяные сгустки на заблёванном снегу… Даше было очень страшно. И очень противно.
И ещё она смертельно боялась очутиться вдруг в холодной пустоте, когда старая вера окажется низринутой, а новая не будет обретена. Или она просто напугана революционными громами? Ахает и причитает, брезгуя запустить руки в выпущенные склизкие кишки, чтобы отыскать сердце спрута и сжать его, сдавить, вырвать?..
Девушка длинно и тоскливо вздохнула.
Таманская армия далеко не ушла — надо же было «оприходовать» припасы, захваченные в безымянном селе. И красноармейцы устроились «на обед» у крошечного полустанка — белая степь вокруг с чёрными проплешинами голой земли, синие горы впереди, а посерёдке станция из тёмно-красного кирпичу.
Кое-кто из толпы заметил с беспокойством, что это опасно — останавливаться на железной дороге, но от него сразу отмахнулись голодные и жаждущие:
— Що такэ будэ? Чи с глузду зъихав, бодай ёго, чи шо!
— Начальник, мать вашу!
— Али в погонах ходил?
