– Марса вроде чествуют… – неохотно ответил Лобанов.
– Между прочим, – усмехнулся Искандер, – девятое мая сегодня! День Победы!
– А ведь точно! – воскликнул Эдик.
– Стройся! – гаркнул субпрокуратор «Лудус Магнус».
С арены, что скрывалась за створками бронзовых ворот, донесся зычный голос распорядителя игр:
– Сенат и народ римский! Устроитель сегодняшних игр квестор Сервий Квинтилий, сообразуясь с волей богов, объявляет о начале представления!
«Представление!» – резануло Сергея.
Полязгивая и побрякивая, гладиаторы, построенные в колонну по двое, пошагали на арену, усыпанную просеянным нильским песком, блестящим на ярком солнце. Служитель амфитеатра, одетый в костюм этрусского бога смерти Харуна – черный плащ с перепончатыми крыльями за спиной, воздел увесистый молот и грохнул им по здоровенному гонгу. Глубокий набатный звон наполнил арену до краев, объявляя о начале шествия-помпы.
Почтенная публика взревела, заголосила на все лады, барабаны забили, флейты и трубы заверещали медью, и началось извержение восторга: женщины бросали на песок букетики и лавровые веточки, «богатенькие буратинки» швыряли золотые монеты, а из фонтанов, устроенных на арене, высоко били струи воды с примешанными к ней благовониями.
Лобанов шагал в общем строю, пытаясь не вертеть головой на манер деревенщины, заехавшего к городским.
Музыка и шум толпы оглушали, а торжественная процессия гладиаторов напоминала Лобанову шествие сборной по дорожке олимпийского стадиона. Сверху над Колизеем торчали мачты, на которые моряки мизенского флота натянули огромный шелковый веларий. По беломраморным скамьям елозили пестрые пятна солнечных лучей, пробивавших разноцветный навес.
– Как на первомайской демонстрации трудящихся! – болтал Эдик. – Щас диктор скажет: «А вот на площадь выходят андабаты в белых туниках! За ними следуют ретиарии в голубых…»
– Заткнулся бы, а? – вежливо попросил Искандер. – И без тебя тошно…
Шли мурмиллоны, ретиарии, эсседарии, бестиарии, венаторы, сагиттарии, круппеларии, лаквеаторы, димахеры, тавроценты, катерварии – элитные бойцовские породы носителей разума.
– А мы с цезарем здороваться не будем, что ли? – спросил за спиною Лобанова Гефестай.
– А где ты видишь цезаря? – пробурчал Искандер. – Адриан в служебной командировке…
– Ну-у… – разочарованно прогудел кушан. – Так неинтересно!
– И не говори! – подхватил Эдик. – Так готовились, репетировали столько… «Аве, Кейсар! Моритури те салютант!» А?! Звучит!
Лобанов улыбнулся: как старается! Как изворачивается Чанба, поднимая товарищам дух и укрепляя волю! Повезло ж ему с друзьями…
– Тихо, вы! – сердито цыкнул на Эдика фракиец Целад.
– Топай, топай! – присоветовал ему Сергей. – А то оступишься еще, навернешься, пёрья полетят…
Целад засопел и погрозил могучим кулаком.
Процессия гладиаторов дошагала до особой почетной ложи с южной стороны амфитеатра, как раз напротив пустующей ложи императора. Арену окружал подий – широкая терраса с лучшими местами в четырнадцать рядов, что-то вроде партера в театре. Императорскую ложу помещали в лучшем месте подия. Пока Адриан находился в «служебной командировке» и проводил «активную внешнюю политику», его место под пурпурным балдахином пустовало, а вот почетная ложа была полна, ее занимали префекты города и магистраты. У самых перил восседали на креслах двое – квестор с жирным лицом евнуха и сухопарый старикан с отвислыми, тщательно выбритыми щеками, опиравшийся на трость, – сам префект претория Публий Ацилий Аттиан,[88] блюститель короны и второе лицо в государстве.
Правые руки гладиаторов взлетели в жесте приветствия. «Сейчас как рявкнут: „Хайль Гитлер!'» – мелькнуло у Сергея, привыкшего видеть латинский салют в кадрах из «Семнадцати мгновений весны». Но нет, луженые глотки дружно грохнули:
– Сальве!
Аттиан, мучимый подагрой, поморщился и нетерпеливо махнул рукой. Дескать, и вам того же по тому же месту.
Гладиаторы сделали «нале-во!» и «шагом… марш!» – под трибуны, снимать побрякушки. Парад-алле закончился, пора было переходить к цирковым номерам…
Гладиаторов развели по тесным каморам куникула с тяжелыми, нависшими над головой сводами. Сергея, Гефестая, Искандера и Эдика загнали в полуподвал. Скрипучая решетка закрылась за ними, засов лязгнул коротко и категорично. За бронзовыми прутьями темнел извилистый коридор куникула, по кирпичной кладке стен метался рваный свет факелов, глухими и невнятными отголосками доносились резкие крики команд.
– Скорбите о грехах ваших! – долетело смутное эхо. – Ибо настал час, и ад разверзся! Горе вам, мужи! Молитесь! Молитесь истово, ибо не оставит Господь излюбленных чад своих, что страдали за веру!
– Христиане небось? – прислушался Эдик.
– Они… – кивнул Лобанов.
Наружную стену, выходящую на арену, прорезало узкое оконце, похожее на бойницу. Открывалось оно совсем низко, в полуметре от разровненного граблями песка, пропуская запыленный луч. Под лучом блестела лысина Гоара сына Багатара из рода Сахири. Старый рудиарий сидел на стопке щитов и жевал
