опустился на бугорок.
— Какой же он большой, — снова сказал Сенарх.
Лемний, самый смелый из троих, попытался ударить меня тяжелым камнем. А я, едва оторвавшись от земли, бросился к ним, словно желая вцепиться в них когтями. Они отскочили в сторону. Сенарх бросился на раскаленную солнцем землю.
— Берегитесь! — крикнул Мелеагр.
— Зачем вы бросаете в меня камнями? — спросил я.
Они растерянно взглянули на меня — думаю, удивились, услыхав, что я умею разговаривать не хуже их.
— Кто ты? — спросил Лемний.
— Апомео.
Я улетел от них, широко взмахивая крыльями, и вместе с Аполлодором удалился в сторону каменистой и бесплодной равнины Камути.
И все же мне стало веселее. Это было избавление от навязчивых идей и беспросветной тоски, которые преследовали меня так неотступно, словно были началом и концом меня самого.
Мы стали друзьями. Как я понял сразу, ничто не омрачало души этих мальчиков.
Мы встречались на равнине Ваттано, возле кипариса. Лемний привязался ко мне больше всех, а вот Сенарх поглядывал на меня с недоверием. Мелеагр приносил нам еловые шишки, груши, плоды рожкового дерева. Аполлодор подшучивал над всеми, иногда даже спрыгивал мальчикам на плечи.
Как-то утром они взобрались к нам на кипарис — а это, уверяю вас, было совсем нелегко, ведь ветки его росли так густо и все кверху, сплошь облепленные пучками хвои.
— Как это вы сумели забраться так высоко? — спросил Аполлодор, летая над остроконечной верхушкой кипариса.
— Подумаешь! — ответил Лемний.
Сенарх смотрел вниз, приглаживая свои черные волосы. Потом сказал:
— Сверху все кажется другим.
То была истинная правда, с высоты всякая вещь представлялась совсем другой, даже выжженные солнцем кусты и травы сливались в далекое желтое пятно.
Мы потом еще много раз встречались на этом дереве. Когда налетал порыв ветра, они раскачивались взад-вперед, вправо-влево — просто так, ради удовольствия.
— Как хорошо! — восклицали они.
Лемний однажды сказал мне, что ему часто хотелось летать и он думал отрезать крылья у какой- нибудь птицы и приделать их себе. Я засмеялся, услыхав это. Аполлодор тоже.
— Ничего не выйдет, — сказал он, — Вы животные совсем другой породы.
Мальчик обиделся на нас; сам того не замечая, он слегка отворачивал голову, а потом почти повернулся к нам спиной. С одной стороны мы видели долину Инкьодато, с другой — гору Минео, всю залитую светом. И тут Аполлодора, как всегда, осенило.
— Апомео, ты ведь сильный, — сказал он мне. — Посади их к себе на спину.
— Да ты что? Разве это так просто?
— Хи-хи, — усмехнулся Аполлодор. — А ты попробуй.
Первым захотел прокатиться Лемний. А я подумал, что буду смешон, если превращусь в жалкое вьючное животное, и уже хотел взвиться и улететь к Треццито, к пологим склонам, поросшим оливами.
— Стой, куда ты? — крикнул Лемний.
Мелеагр сомневался в успехе этой затеи.
— Не стоит, не надо, — уговаривал он.
В конце концов я согласился. Лемний весил немало, поэтому я напряг спину и старался летать невысоко, выполняя все маневры ловко и осторожно.
Потом я медленно, на небольшом размахе крыльев стал спускаться. Лемний обхватил меня за шею и смеялся, видя, как земля словно раздвигается и приближается к нам; затем я улетел с ним в глубь равнины, так далеко, что остальные, ожидавшие нас на кипарисе, скрылись из виду.
Аполлодор летел сзади, крича:
— Прекрасно, замечательно!
И тут же:
— Видишь, вон там?..
И указывал мне на ящерицу, мелькнувшую среди цветов и ягод ежевичного куста.
— Чи-чи, чи-чи!
Не знаю, что означало это восклицание: насмешку надо мной или размышления вслух о нечаянно увиденном.
Я вернулся назад, не скрою, очень усталый. Сенарх тоже захотел полетать. Я понес его к Сантарпинуцце, где на глинистом участке между холмом и долиной цвели огромные агавы. Аполлодор смеялся, летя за моим хвостом, радуясь или, быть может, потешаясь надо мной, и сообщал мне — сам я этого видеть не мог, поскольку мне трудно было повернуть голову, — что наше подобие ложится тенью на озаренные светом поля.
Последним на полет решился Мелеагр. Но ему было не по себе, он ни разу не взглянул вниз и крепко держался за мою шею.
— А красиво здесь, наверху, — заметил он.
Мы сделали небольшой круг над равниной Ваттано, пролетели меж верхушек олив, над редко разбросанными виноградниками. На этот раз Аполлодор остался сидеть на кипарисе: становилось жарко и дышать было все тяжелее.
— Почему бы тебе не сыграть на свирели? — сказал я Мелеагру.
Я поднялся выше обычного. Жаворонки, завидев нас, разлетались с полей. И вот Мелеагр заиграл. Он задул в свирель вначале робко, от боязни высоты, затем все более уверенно и точно. Мелодия была нежная и веселая.
— Хорошо! — сказал я.
На равнине было тихо, только свирель звучала в вышине, и звук этот должен был разнестись далеко и замереть где-то там в лесах или лощинах, радостно мчась то в одну сторону, то в другую, — чистейший бесплотный звук, освобождавший травы, камни, деревья от собственной их тяжести.
Я неподвижно парил в воздухе, словно во сне.
Мелеагр позабыл, что сидит у меня на спине, над пустым пространством, он был поглощен этими мелодиями, как будто искал в них некое единение с миром.
На самом же деле он не искал ничего, уверяю вас. Просто певучая свирель дарила всему одушевленному и неодушевленному сладостное познание сна.
Сенарх и Лемний не слышали нас, а то они бы откликнулись.
Игры эти длились недолго. Аполлодор заявил, что мы проводим время как тупые животные; и все же он не захотел покинуть нас. Вопреки себе он пренебрегал радостями чувств и нередко, чтобы побыть возле нас, покидал чащу кустарника с цветами, обрызганными прохладной росой.
Мальчики очень скоро привязались к нам. Если мы почему-либо не встречались, они отправлялись искать нас и звали, завидев в небе:
— Апомео! Аполлодор!
Однажды, не видя нас несколько дней подряд, они запечатлели наши имена на стволах деревьев с затейливыми росчерками — думаю, так они хотели показать, какими извилистыми путями носятся из одного места в другое. Они сдирали кору с деревьев и вырезали наши имена заостренными камешками, причем проделывали это даже с хрупкими молоденькими деревцами, близкими к цветению.
Вскоре чуть не все деревья в нашем краю были покрыты этими знаками. Лемний процарапывал их даже на самых верхних ветвях, и никто из ступавших по этим землям не осмеливался изгладить написанное.
Какая-нибудь птица спрашивала:
— Что такое?
Когда мы встречались, восторгам не было конца. Затевались наши обычные игры. Так продолжалось
