добровольно сдавшись новому властелину, от которого не спасешь даже память о прошлом».
И тут Галадриэль преображается, становясь похожей, как чудится Фродо, на истую Валие:
«Она подняла к небу левую руку, и Кольцо Нэнья вдруг ярко вспыхнуло, и Фродо испуганно отступил назад, ибо увидел ту самую Властительницу, о которой только что говорила Галадриэль, — ослепительно прекрасную и устрашающе грозную».
А уже через мгновение–другое она вновь представляется хоббиту «неизменно юной и вечно прекрасной жительницей давно ушедшего прошлого». Она поняла, что настал и ее черед:
«Я прошла испытание. Я уйду за море и останусь Галадриэлью…»
На прощание Галадриэль делает братьям по Кольцу разные подарки. Сэму, дабы тот не чувствовал себя обделенным, она дарит шкатулку с землей, «благословленной на щедрое плодородие в любых краях Средиземного мира»; и это — помимо личного благословения, которое она дает всем и каждому из братьев. Фродо она преподносит фиал, дабы тот озарял путь его в глухих сумрачных краях, через которые ему суждено пройти. Как провозвестница мира и счастья, прекрасная Галадриэль оделяет истинно рыцарским даром Гимли, а перед тем гном под действием ее чар теряет свойственную ему надменность и, став вдруг на диво кротким и учтивым, обращается к ней с такими словами:
«Я ничего не прошу, Владычица… Если же говорить о несбыточных желаниях… то я пожелал бы получить в подарок прядь волос Владычицы Лориэна. Гномы умеют ценить драгоценности, а в сравнении с твоими волосами, Владычица, золото кажется ржавым железом! Не гневайся — я ведь ни о чем не прошу…»
Просьба гнома кажется Галадриэли дерзкой и вместе с тем возвышенной, в самом что ни на есть средневековом понимании этого слова, и она отрезает от своих золотых волос локон и передает гному «в память о дружбе с эльфами Лориэна».
И вот путники покидают Лориэн.
«Гимли плакал, ничуть не таясь».
Ибо такое понятие, как память, гном воспринимает совсем иначе, нежели эльфы. Память для него — совсем не то, чего желает сердце:
«Для эльфов прошлое вечно продолжается, и память у них — как живая жизнь; а мы вспоминаем о том, что ушло, и наша память подернута холодком…».
Гном делает важное замечание: по его разумению, для эльфов память что вторая жизнь — та же платоновская возможность возрождаться в воспоминаниях, тогда как для гномов память — то, что кануло безвозвратно. Да и сам Толкиен вслед за тем прибавляет, что ни одному из братьев по Кольцу никогда не будет суждено снова увидеть Лориэн, куда из соображений безопасности их ввели с завязанными глазами.
«Весны и лета давно миновали для нас, — молвит Галадриэль, — и если кому и будет суждено вновь увидеть их на земле, то лишь в воспоминаниях».
Как много позже Гимли скажет Эомеру, плененному красотою Арвен, дочери Элронда и супруги Арагорна, «ты выбрал закатную прелесть, меня же пленила утренняя. И сердце мое говорит, что утро — не наша участь, что мы видим утро в последний раз».
Утро для гнома подобно Востоку — Первородному Краю, о котором ему остается только мечтать, ибо он уже никогда не возродится таким, каким был в благословенные времена, на заре мира.
Последний посвященный, о котором мы поговорим в этой главе, — Арагорн, нуменорский королевич, потомок великого рода. Арагорн тот самый герой, чей титул вынесен в название 3–го тома «Властелина Колец», и не случайно. Арагорн больше чем воитель: он — посвященный кшатрия, государь–чудотворец, человек, презревший смерть и дерзнувший пройти все круги ада, дабы с честью исполнить предначертанное ему судьбой.
Однако сперва Арагорн предстает перед нами отнюдь не в блистательном ореоле, а в обличье Бродяжника, — именно так прозвали его хоббиты–пригоряне. Высокий и смуглый — этого, по словам Толкиена, уже довольно, чтобы вызывать подозрения у всех и каждого. Да и его видавший виды плащ не внушает доверия хоббитам, особенно Сэму, который то и дело пытается, пусть и неловко, удержать своего хозяина от общения с больно уж странным, мрачным чужеземцем (кстати, точно так же оплошает он и при встрече с Фарамиром, усомнившись в его добрых намерениях). И только Гэндальф считает его величайшим охотником и Следопытом всех времен. Арагорн, однако, почти всегда выглядит изнуренным и усталым; да он и не скрывает, что стар, хотя с виду и молод По средиземским меркам в то время, о котором идет речь в книге, ему восемьдесят семь лет.
Впрочем, довольно скоро хоббиты узнают все его достоинства. Он на редкость целеустремленный и знает почти все уголки Средиземья как свои пять пальцев. Арагорн спасает жизнь Фродо, залечивая его смертельную рану, ибо он, ко всему прочему, еще и великий целитель. Он один из немногих, кому ведомы живительные свойства растений, в особенности целемы:
«Здесь у нас, на севере, мало кто слышал о целеме — разве что Следопыты. Они ее ищут и находят возле древних стойбищ».
Злоключения, постигшие братьев по Кольцу в начале 2–го тома, в частности после исчезновения Гэндальфа, а также годы и усталость ложатся на плечи Арагорна, казалось бы, непомерным бременем. Но, когда надо, ему достает сил отогнать прочь невзгоды и горести — и преобразиться. Так, принимая прощальный дар от Галадриэли, Арагорн вдруг обретает величие у всех на глазах:
«Он сбросил с плеч, как почудилось Фродо, тяжелый груз многолетних скитаний по самым гибельным Глухоманным землям».
Или вот еще:
«Фродо оглянулся и увидел Бродяжника — однако не сразу его узнал. Ибо перед ним стоял не Бродяжник — усталый скиталец дикого Глухоманья, — а прекрасный, молодой и могучий витязь. Непоколебимо и гордо, с поднятой головою и небрежно откинутым назад капюшоном возвышался он на корме лориэнской лодки… — государь, возвращающийся в свои владения».
Ну а когда на голову ему надевают королевскую корону, его и вовсе трудно узнать:
«Когда же Арагорн поднялся с колен, все замерли, словно впервые узрели его. Он возвышался как древний нуменорский властитель из тех, что приплыли по Морю; казалось, за плечами его несчетные годы, и все же он был во цвете лет; мудростью сияло его чело, могучи были его целительные длани, и свет снизошел на него свыше».
Время Арагорна приходит в 3–м томе книги. Он глядит на ортханский Палантир, оброненный Гнилоустом, и понимает: с ним ему не страшен и сам Черный Властелин.
«Я… сумел подчинить Камень своей воле… Да… Враг видел меня, но не в том обличье, в каком ты видишь меня сейчас… Он был, по–моему, страшно поражен тем, что я объявился среди живых, ибо доныне он обо мне не знал… И вот как раз когда начинают сбываться его черные замыслы, вдруг он воочию видит наследника Исилдура и тот самый меч: я обнажил перед ним заново откованный клинок».
Арагорн намекает на Андрил — тот самый, что сродни Экскалибуру из легенд об Артуре. Меч этот перековали эльфы Элронда, и носитель его обретает истинно царское величие. Арагорн же как раз и воплощает образ «явившегося властителя», о котором говорится во всех величайших европейских традициях: именно такими властителями были Фридрих Барбаросса(63) и Людовик Святой(64).
В обстановке смутного времени Арагорн у Толкиена предстает как restitutor orbis terrarum(65), которому предначертано свыше покончить с вековым хаосом и Царством Тьмы. В этом и есть его главное предназначение. Арагорн проходит через Сумрачные Врата, и,
«вдохновленные его могучей волей, следовали за ним дунаданцы, а кони их так любили своих хозяев, что не убоялись даже замогильного ужаса, ибо надежны были сердца людей, которые их вели».
Затем все происходит, как в шестой песни «Энеиды» Вергилия:
«Мертвые следуют за нами, — сказал Леголас. — Я вижу тени всадников, тусклые стяги, как клочья тумана, копья, точно заиндевелый кустарник. Они следуют за нами».
Обращаясь к проклятым призракам, Арагорн вопрошает:
«Клятвопреступники, зачем вы пришли? — Чтобы исполнить клятву и обрести покой».
Спустившись в недра мироздания, Арагорн исполнил одно из самых главных своих предначертаний. Однако, чтобы стать властителем, как ему было предсказано, в нем должны были признать и чудотворца.
