«А что это Шапкин веселится? — подумал Владимир и покосился на Илью. Что он нашел смешного в отсутствии пехоты?»
Илья сидел на корневищах, сдвинув назад пилотку со смоляных, слипшихся на лбу волос, смотрел на железнодорожную насыпь, на песчаную дорогу возле моста, и глаза его суживались с выражением интереса предполагаемого риска, которого можно было ждать здесь.
— Если немцы остались на насыпи, — сказал Илья, — то где-то сидят и снайперы. Значит, ручей, сад, железная дорога — вся эта нейтралка может простреливаться, так я понимаю, Володька? Карта в этом случае ни хрена не объяснит. Пошли к орудию. Проверим. И оттуда посмотрим, что и как.
Он быстро встал, и следом за ним споро поднялся Шапкин, в немецких сапогах, в щегольских немецких галифе с выпуклым кантом, весь ловкий, крепенький, как грибок, своими голубыми глазами, молодеческой походкой создающий впечатление азарта беспроигрышной игры, где нет ни смерти, ни страха, а есть одно: бедовое и жестокое пренебрежение жизнью. Эта игра на виду у всех раздражала Владимира, однако ему нравилась живость Шапкина, его легкоподъемный нрав, бесцеремонное мальчишеское тщеславие. Он заслуженно получал награды после каждого боя и, круто выпячивая грудь, которая звенела, переливалась, золотилась, говорил, посмеиваясь, что вернется с войны в Осташков, наденет «боевые медяшки», пройдется по улице, все девки с разинутыми ртами из окон на мостовую попадают. Он не скрывал и того, что при случае (если повезет, конечно) заработает и Звездочку, и раз в присутствии Владимира спросил Илью, имеет ли право кто из офицеров представить его к Герою по кровью заслуженному делу.
И все-таки Владимир недолюбливал его за шумливость, за громкий голос, за немецкую губную гармошку, отделанную серебром, на которой сержант Шапкин не умел играть (только посвистывал и гудел), но постоянно носил в нагрудном кармане напоказ, и выправкой, и походкой изображая ко всему годного парня. И сейчас, когда Шапкин лихим манером поднялся за Ильей и зазвенели ожившим золотом его ордена, Владимир подумал, что здесь, на нейтральной полосе, сержант играет перед офицерами полное бесстрашие, и сказал недовольно:
— Вот лупанет снайпер с насыпи по вашему иконостасу, тогда будете знать. Не понимаю, почему ордена не сняли? Кажется, девки из окон не глазеют!
— Да ни бум-бум со мной не будет! — азартно отозвался Шапкин, точно приглашая к очередной забаве. — Не-е, не стреляют тут живые фрицы. Я вчерась вечером кое-что вынюхал. Откуда ж, вы думаете, помидоры приволок я? С базара? Да не-е, вон с тех огородов. Видите, на том бережку, где сад кончается? Я аж туда ползал — через ручей вброд и достиг туда. А пехота… их там ноль целых ноль десятых, два ручных пулемета на всякий случай…
— Ну, молодец, Шапкин, — сказал Илья с суховатой одобрительностью. Так веди к своему орудию, Васильев. Что остановились?
Был уже знойный полдень, и обдувал лица жаркий воздух, напитанный млеющей хвоей, разогретой смолой, речным запахом песка, и странно было — на той стороне неугомонно трещали в траве кузнечики, и весь сад, облитый украинским солнцем, объятый полуденной ленью, слепя пыльной листвой тополей у плетня, тоже был переполнен их горячим звоном.
— Кого еще сатана прет? — вполголоса окликнули из окопа на бугре вблизи опушки леса, и нехотя высунулась и исчезла голова из-за бруствера. — Ежели свои, так мотай мимо. Делать у нас нечего. Ежели чужие — по табакерке пальну. Без документу останешься. Ясно, нет?
— Ты, Лазарев? А это я, кореш! С офицерами иду! — крикнул с озорством Шапкин, выскакивая вперед, и заговорил, похохатывая: — Чего ты, Лазарев, палить собрался по своим? Шнапсу опились, никак?
— Ладно болтать-то, ежовая задница. Прыгай в ход сообщения, ежели сюда офицеров ведешь!
Здесь, на бугре, был недавно вырыт мелкий ход сообщения, начинавшийся из леса, и по этому ходу они вошли в прохладный песчаный орудийный окоп, где двое артиллеристов лежали на животах меж станин, возле котелка, набитого доверху свежими медовыми сотами, и, видимо, поздно завтракали или рано обедали. На расстеленной плащ-палатке грудой навалены лоснящиеся на солнце красные помидоры, молоденькие пупырчатые огурцы, лиловые головки мака, рядом стоял плоский котелок с водой.
— Где остальные? — спросил Владимир, удивленный безлюдьем на орудийной площадке.
Командир отделения разведки старшина Лазарев, крупный, щекастый мужчина, обросший светлой щетиной, с крутым вырезом злых ноздрей, окинул взглядом из-за плеча подошедших, однако не подумал встать (как положено по уставу приветствовать офицеров), а лежа пробасил по-медвежьи утробно:
— Спят после кавардака вчерашнего. Очухиваются, русский, немец и поляк танцевали краковяк… Проходи, офицеры, садись с нами пожрать.
— Небось медок в сотах никто из вас в жизни на язык не пробовал? — угодливо спросил замковый Калинкин, узкий в кости, жилистый, тоже обросший, с голой худой шеей, всегда вытянутой из пропотелого воротника гимнастерки. Берите соты, огурцами закусывайте. Угощайтесь, товарищи лейтенанты, пока мы богаты. А то одни воспоминания останутся.
И он вытянул из котелка золотисто-желтую пластинку, истекающую медом, откусил половину, принялся с причмокиваньем жевать, сосать ее; янтарные капли отрывались от сотов, скатывались по его грязной волосатой кисти в засаленный рукав, а он почему-то не замечал эту вяжущую липкость, эту клейкую щекотку на запястье.
— Откуда продуктовые запасы? — поинтересовался Илья и вместе с Шапкиным нестеснительно выбрал в котелке внушительный кусок и, наклоняясь, чтобы не закапать гимнастерку, начал аппетитно обсасывать медовую вафлю, глядя на Лазарева. — Пасеку раскурочили или немцы на парашютах подбрасывают? — спросил он насмешливо. — Или родная кухня медом снабжает?
— Глянь, лейтенант, — сказал старшина Лазарев лениво. — Мы ребята ежики, в голенищах ножики. Во-он, на ту сторону, глянь, лейтенант. Видишь крышу под железом? И сад видишь?
— Положим. А дальше?
— А дальше плечи не пускают, лейтенант, голову просунул, а плечи никак, — едко ответил корявым басом Лазарев. — Вон там, на нейтралке, наша продуктовая база. Раскумекал?
— На той стороне ручья боя не было, — вставил Владимир. — И огонь туда мы не вели.
Только сейчас стали видны за изгородью тополей, среди зелени сада, скат железной крыши, отблескивающей на солнце, побеленная стена дома, испещренная тенями яблонь, увитая около крыльца плющом, — и непознанным чужим уютом потянуло оттуда, будто прогретым воздухом.
— Кто в доме? — спросил Илья, держа на отлете медовую вафлю. — Немцев, полагаю, там нет, если вы за трофеями туда ползаете? Тогда где немцы? За насыпью?
— А ты у связиста узнай, — вдруг зло округлил ноздри Лазарев и обернулся к Шапкину, который с упоением вонзался зубами в мякоть переспелого помидора. — Он промышлял на нейтралке самолично. Он тебе и расскажет по уставу.
— По уставу это должен знать командир отделения разведки, — сказал Илья холодно. — Поэтому и задаю вопрос.
— Некому мне на вопросы отвечать! — проговорил Лазарев и передернул крутыми ноздрями. — Нету их, кому я отвечал. Закопали их позавчерась.
— Чего окрысился, старшина? — ухмыльнулся примирительно Шапкин и взял второй помидор. — Тебя как человека спрашивают, чудила, новый год!
Он вожделенно впился ртом в помидор, сок брызнул ему на грудь, и он, вытирая рукавом звякнувшие ордена, дожевывая, заговорил охотно:
— Немцев там нету. В доме — никого живого, товарищ лейтенант. Когда переполз я туда и первым делом в хату заглянул — все чисто, чин-чинарем, мебель на местах, рушники висят, а ни одной живой души. Видать, убегли куда, когда вокруг стрелять начали. Так предполагаю.
— Так, да не так, — не согласился Лазарев. — В доме баба есть.
— Ишь ты! Не заметил я! — воскликнул Шапкин, намекающе поиграв голубыми глазами. — Молодая?
— А тебе зачем? Чего возрадовался, как телок? — охладил его Лазарев. Гляжу — не зря мешок орденов и железок нахватал! Ерой ты на баб у нас, сержант, ерой…
— Ты мои ордена не трогай, урка ноздрятый!.. — выговорил Шапкин, и лицо его разом подтянулось, а уши прижались, как у хищника перед прыжком. Охренел, что ль? Ты, разведчик, нас, связистов, не цепляй, а то мне и штрафная не страшна… Понял?
