Старенькая славянская банька, журавль-колодец и покосившийся треугольник погреба бесследно исчезли. Там, где ещё минуту назад шумело лесное редколесье, украшенное «свежими» сосновыми пеньками, теперь наблюдалась лишь болотистая равнина, покрытая крупными тёмно-зелёными кочками. Холм, нависавший над входом в пещеру, стал заметно ниже и лишился векового дубового леса. А, вот, узкая просёлочная дорога, проходившая через былое месторасположение избы Соловья Разбойника, визуально не изменилась, демонстрируя всем желающим наезженные и широкие колеи от тележных колёс. Никуда не пропали и узлы со славянскими одеждами.
– Скорее всего, мы «перенеслись» – сугубо «вперёд», – предположил Гарик. – Леса стало заметно меньше, следовательно, человеческая цивилизация шагнула вперёд. На сколько лет и зим? Может, на семьдесят. А, может, и на сто с приличной кепкой. Думаю, что скоро выясним…. Ага, похоже, начинается…
Послышалось приглушённое конское ржание, неясный людской говорок, и на поляну выехали – друг за другом – три крытые повозки.
– До пещеры нам уже не добраться, – вздохнув, сообщил Гарик, небрежно поправляя пистолетную рукоятку, торчавшую из-за широкого пояса. – Спокойно стоим и ждём дальнейшего развития событий. Суетиться в таких случаях – последнее и неблагодарное дело. Опять же, мы сегодня облачены в господские костюмы, пусть и старинного покроя…. Кстати, очень похоже, что данный караван направляется, как раз, к нашему подземелью. Причём, входа в пещеру отсюда не видно. Очевидно, не обошлось без дополнительных маскировочных мероприятий…. Как нам себя вести? Канаем под иностранцев, понятное дело. Но только под иностранцев – с относительно-хорошим знанием русского языка. Говорим короткими и рублеными фразами, с лёгким и мягким акцентом. Типа – с немецким…. Может, в этом случае пригодится наша «студенческая» легенда? Мол, старинный и почётный германский Университет и всё такое прочее? Чем только чёрт не шутит…
Повозки остановились. С облучка первой на землю спустился пожилой благообразный господин, одетый чисто и прилично. Из других «фургонов» вылезли трое бородатых мужиков – в лаптях и простецких зипунах.
– Доброго здравья, людьи русские! – громко объявил Гарик, слегка коверкая фразы на немецкий – по его мнению – манер. – Успехов в трудьах вашьих праведных! Хорьошего урожая! Долгой и тёплой осеньи!
Лапотные мужики, даже не оборачиваясь, тут же испуганно спрятались за повозками. Пожилой же седобородый господинчик, оглянувшись на голос, повёл себя более чем странно. Сорвав с головы шапку- фуражку, он тут же повалился на колени и надоедливо заблажил:
– Ой, господа французские! Не ждали мы вас, кормильцев, так скоро! Ох, не ждали, право слово…. Почто добро ценное прячем по углам? Так не наша в том вина, а барская! Ей-ей, барская! Не велите казнить! Всё вернём на исконное место…. Пардон, месье! Же ву пле, родимые…, – старательно зашмыгал носом, демонстративно обтирая лицо – рукавом камзола – от невидимых слёз.
«Это, что же, август славного 1812-го года?», – призадумался внутренний голос. – «Как-то не стыкуется, однако…. Мещёрский край – и французы? Наполеон, исходя из школьных учебников истории, должен сейчас находиться где-то в районе Смоленска…».
Глеб, не дожидаясь отдельной команды, торопливо зашагал к повозкам и, напрочь позабыв про договорённость, принялся утешать старика на классическом русском языке (естественно, с некоторыми «временными» поправками):
– Не кручинься, старинушка! Не бойся. Никакие мы не французы. Так, обычные проезжающие…. Рассказывай, что тут происходит у вас. Рассказывай, братец, не тушуйся…
И тут случилось нечто – совсем уже странное и малообъяснимое. Пожилой господин, внимательно взглянув на подходящего к нему молодого человека, одетого по моде конца семнадцатого века, завопил – истово, что было мочи:
– Чудо дивное свершилось! Чудо снизошло – на нас грешных…. Услышал, наконец-таки, Господь терпеливые молитвы своего слуги недостойного! Такая радость – на старости лет! А как Матрёна-то моя обрадуется…. Что же это я? О чём говорю-толкую? Виноват я, молодой барин, виноват! Прости, Глеб Сергеевич, холопа старого и глупого! Прости, умоляю слёзно! Не вели казнить беспричинно…
– Встань-ка, уважаемый! – строго велел Глеб, которого не так-то и легко было смутить и сбить с толка. – Дельно всё расскажи, подробно, доходчиво и внятно. Блажить-то бестолково, как известно, все горазды…. Ну, родной, долго я буду ждать? Имя своё – для начала – назови, вину озвучь. Чтобы мне проще было – перед своими друзьями – судить твои страшные прегрешения…. Ну, кому сказано? В батоги захотел, морда седая? Встань, слёзы вытри. Давай, помогу. Обопрись на мою руку…
Поднявшись на ноги, седобородый мужчина, раболепно придыхая, сообщил:
– Я, Глеб Сергеевич, вас сразу признал! Только один разок взглянул, и тут же понял: – «Молодой барич вернулись с обучения европейского! Радость-то великая…». И одёжка на вас – заграничная насквозь…. Это же я, Платон, управитель господский! Не признали, чай? Моя же сестра двоюродная – Матрёна – была кормилицей вашей милости. Она уже полтора года, как вдовица горькая…. Вспомнили теперь?
– Вспомнил, Платоша! Чего же – не вспомнить? – подтвердил сообразительный Глеб. – Иди-ка сюда, знакомец давний! Обниму – по старой памяти…. Как там Матрёна-то поживает? И чего это ты толковал – про вину свою? Велика ли?
– Велика, барчук! Велика, Глеб Сергеевич! Ты, уж, прости…. Не углядел я за батюшкой вашим, Сергеем Ефимовичем…, – старый Платон залился горючими слезами. – Горевал он сильно по вас, Глеб Сергеевич! Мол: – «Увижу ли сыночка своего единственного, Глебушку любимого? Или так и умру, в глаза его не заглянув?». Представился он – третьего дня, схоронили надысь…. А, я? Нет, чтобы уверять, мол: – «Подождите, барин, помирать-то! В дороге уже наш Глебушка долгожданный!»… Молчал всё. Молчал – как налим озёрный…. А Матрёна-то мне не раз – за последний год – говаривала, мол: – «Чую, что барин молодой вернётся скоро из заграниц своих дальних! Обязательно – вернётся…»…. Ой, Глеб Сергеич, золотой ты мой, алмазный и бесценный! В сердце что-то кольнуло…. Ой! Ослобони, Христа ради, ворот рубахи…. Ох, ослобони….
Глеб бережно уложил старика на придорожную травку и, что-то бормоча под нос, занялся его самочувствием. Аля же, посмотрев на Гарика непривычно строго, тихо велела:
– Отдавай-ка свой пистолет из Петровских времён. Ну?
– Зачем это?
– Затем. Надо же прояснить сложившуюся ситуацию. А это дело, явно, не для тугоумных типов. Давай- давай, я мигом…. Сейчас, Бог даст, всё выведаю у местных мужичков. Никуда они не денутся, всё расскажут.
Аля, не обращая никакого внимания на горячо-общающихся Глеба и управителя Платона, резво, многозначительно потряхивая пистолетом «саксонской работы», проследовала за выстроенные в ряд повозки. Слегка обалдевший Гарик направился за девушкой и – по её же знаку – притаился за мордой передовой гнедой лошади.
Разговора толком было не разобрать. Слышались только отдельные обрывки-фразы.
«Молчать! Пристрелю, гнида хитроглазая! Отвечать – на раз!», – принялся изображать из себя говорящего попугая внутренний голос. – «Дык, господин егерь, не могу знать! Ага-ага, припоминаю, как же…. Отъезжал молодой барчук в иноземщину, отъезжал! Где – войска французские? Трудно сказать, люди проезжающие – разное болтают…. В батоги захотел? Что за добро находится на подводах? Какие ценности? Зачем? Кто такое придумал? Врёшь, шельма вороватая! В Сибирь ледяную захотел, мать твою? Вот, я вас, татей и охальников…. Не гневись, вьюныш! Или же, извиняйте, барышня? Всё расскажем, как на духу…. Истинный крест! Поклянусь на Святом писании! Не бей только…
Минут через пять-семь Аля, криво улыбаясь, вышла из-за повозок и устало махнула рукой, мол: – «Надо срочно отойти в сторонку, чтобы никто не смог подслушать разговора…».
С интересом и лёгким удивлением посматривая на любимую женщину, Гарик мягко попросил:
– Наяда трепетная и нежная, отдай-ка мне пистолетик! Это ещё что за странность? Почему пистолетная рукоятка измазана в алой краске? Ах, это в кровушке! Да ты, душа моя, оказывается, совсем и не трепетная наяда….
– А кто же тогда?
