– Что? Ах, да, эти гусарские штучки…, – княгиня величественно протянула морщинистую ладошку. – Лобзай, озорник! Лобзай, коль такой небрезгливый. Старческая кожа, она совсем не напоминает надушенный китайский шёлк, а, наоборот, очень похожа на средневековый потрескавшийся пергамент – с соответствующим запахом…
Завершив процедуру целования, Пётр уселся на стул с гнутой резной спинкой (совершенно обычный стул, даже в 2012-ом году такие, в смысле, очень похожие, можно было запросто встретить в московских мебельных магазинах), и с интересом оглядел стол, накрытый ко второму завтраку.
«Опять ничего интересного и заслуживающего внимания!», – в очередной раз расстроился внутренний голос. – «Тарелки-ложки, серебристые кофейник и молочник, фарфоровые чашечки, соломенная корзиночка с ломтями светло-серого пшеничного хлеба, посередине стола – керамический горшок с ручками. Пахнет овсяной кашей…. Б-р-р-р! Гадость какая!».
– Не вижу, подполковник, восторга на твоей мужественной физиономии, – едко хмыкнула княгиня. – Не любишь овсяную кашу?
– С младых лет, мадам! – по-честному признался Петька, чуть не ляпнув: – «Ещё с детского сада!».
– Жано, принеси-ка нашему гусару чего-нибудь более существенного! Мясного там, рыбного, хмельного, – велела Елизавета Алексеевна мажордому, застывшему рядом со столом по стойке «смирно». – Стой, обормот несообразительный! Сперва мне каши положи в тарелку и кофею налей в чашку…
Жано-Иван, выполнив хозяйский приказ, удалился в левые двери, очевидно, на кухню. Старушка, чуть причмокивая узкими губами, принялась манерно и размеренно поглощать светло-коричневую кашу. А Пётр, слегка морщась от нелюбимого с детства запаха овсянки, откровенно маялся-скучал, не зная, чем себя занять.
Наконец, не выдержав, он поинтересовался:
– Извините, уважаемая Елизавета Алексеевна, а где же наши молодые? То есть, князь и княгиня?
– Это ты, батюшка Пётр Афанасьевич, правильно сказал, что, мол, молодые, – одобрительно прищурилась старушка. – Такие молодые, не приведи Бог! Всю ночь напролёт их кроватка скрипела- шаталась. Как только не сломалась? До сих пор не понимаю! Их-то спаленка находится прямо над моей, на втором этаже…. Да, уж! Никак мне было не уснуть…. Потом, уже на рассвете, они велели лошадей седлать и ускакали куда-то. Вернулись уставшие, и до сих пор почивать изволят. А, может, и не спят, а продолжают заниматься разными глупостями? С них станется…. Впрочем, это и неплохо. То бишь, что любовь между ними такая горячая да жаркая. Может, и правнуков-правнучек ещё дождусь…. А ты, Пётр Афанасьевич, давно ли знаком с Глебушкой и Вандой?
«С Вандой?», – удивился внутренний голос. – «А, видимо, это Ольга взяла такой элегантный псевдоним. Типа – развивая польскую линию своей настоящей родословной…».
– За границей я с ними познакомился. В городе Варшаве, – осторожно ответил Петька и чуть напрягся – за правыми дверями послышались чьи-то лёгкие, едва слышимые шаги. – А вы, Елизавета Алексеевна, конечно же, счастливы, что внук нашёлся?
– Счастлива? – задумчиво переспросила старая княгиня, глядя на собеседника как-то странно и откровенно тревожно. – Да, наверное…. Теперь хоть будет, кому глаза мне, когда умру, прикрыть, – перевела взгляд в сторону правых дверей. – Кому слезинку горькую уронить на свежую могилку. Даже, если этой могилке суждено быть выкопанной на далёкой чужбине, как Ванда предрекает-уговаривает…. Так что, Пётр Афанасьевич, я счастлива. Помолодела, про болезни забыла. Более того, собираюсь в дальнюю дорогу, хочу мир посмотреть перед смертью…. Интересуешься, наверное, куда это древняя бабка засобиралась? И в Европу, и – далее…. Только, т-с-с-с! Это большой-большой секрет. Вандочка велела никому не рассказывать о предстоящем отъезде. Так что, извини, сударь мой, но не могу удовлетворить твоего жгучего любопытства, слово давала…
Вскоре в столовой появился мажордом с широким серебряным подносом в руках, расставил на столе перед Петром тарелочки и блюдечки с холодными закусками, оловянную чарку-стаканчик и стеклянный штоф, на две трети заполненный буро-коричневой жидкостью.
– Узнаю настоящего гусара! – ободрила Елизавета Алексеевна. – Ишь, как глаза заблестели-загорелись! Жано, наполни-ка чарку подполковника! До краёв! – подмигнув, пояснила. – Это, батюшка Пётр Афанасьевич, зубровка. Она почти восемь месяцев настаивалась на сушёных цветках зверобоя и корне валерьяны. Очень хорошо нервы успокаивает. А ещё мысли прочищает действенно, – после короткой паузы добавила. – Тебе это, надо думать, пригодится вскорости…
Петька, пожелав гостеприимной хозяйке крепкого здоровья и долгих лет жизни, браво выцедил предложенный напиток, крякнул и принялся с аппетитом закусывать: бужениной, кровяной колбасой, копчёной рыбой, козьим, чуть солоноватым сыром.
– Жано, приготовь мне шубу и валенки! Пойдём с тобой в телятник.
Проверять, как там народившийся приплод чувствует себя, – велела старушка, поднимаясь на ноги, дождавшись, когда мажордом покинет столовую, подошла к Петру, склонилась к его уху и, подозрительно косясь на правую дверь, жарко зашептала: – Молчи, гусар, молчи. Ничего не говори. Уезжать тебе надо отсюда, пока не поздно. Уезжать…. Жалко будет, если погибнешь в расцвете лет. Глаза больно уж у тебя хорошие: как у доброго месячного теляти. Жалко будет…. В чём заключается опасность? От кого она исходит? Я и сама не знаю. Просто – ощущаю её присутствие…».
Глава тринадцатая
Искусные комедианты
Вскоре Пётр остался в столовой в полном одиночестве, окружённый со всех сторон вязкой и тревожной тишиной, время от времени нарушаемой подозрительными шорохами, стуками и скрипами.
– Да, как-то здесь не особо уютно, – вынужден был он признать уже через три-четыре минуты. – Ощущается некая, м-м-м, тёмная, нехорошая и откровенно-недобрая аура. Это как с голливудскими фильмами-ужастиками. Сидишь, напряжённо и тупо уставившись в экран телевизора, и ждёшь: – «Когда же они начнутся, ужасы, обещанные газетным анонсом?». А начинаются ужасы, как правило, в самый неожиданный и неподходящий момент, когда устав от бесполезного ожидания, ты неосторожно позволяешь себе расслабиться…
Непонимающе и досадливо хмыкнув, Петька напомнил оловянную чарку зубровкой, предварительно выдохнув воздух из груди, выпил до дна, старательно занюхал рукавом ментика и задумчиво закусил в меру жирным куском буженины.
«Можно подумать, что нам других неудобоваримых загадок и ребусов не хватало!», – затосковал впечатлительный и чуточку нервный внутренний голос. – «Вот, и добрая бабуля-княгиня любезно добавила ещё одну, заковыристую до невозможности. Мол, уезжай, милок, отсюда в срочном порядке, пока злые люди не прибили тебя до смерти. Мол, откуда исходит эта серьёзная опасность – неизвестно, но, точно, исходит.…Тьфу, да и только! Ерунда совсем даже и не ерундовая…. Ещё эти крадущиеся шаги за дверями, мать их дверную! Во, опять…. Сиди теперь и сомневайся: вдруг, это уже приближаются они, смертельно- опасные неприятности, обещанные старой княгиней? Может, уже пора саблю гусарскую доставать из ножен и готовиться к отчаянной обороне? Или же творить последнюю молитву, смирившись с горькой и незавидной участью? Только, вот, с молитвами как-то туговато. В том смысле, что ни одной толком не знаю…».
А осторожные, крадущиеся шаги уже постоянно шуршали-слышались – как из-за правых, так и из-за левых дверей. Это ещё не говоря про потолок и подпол, где тоже что-то регулярно поскрипывало и постукивало…
«Это же просто неприлично!», – невыдержанный внутренний голос сорвался до пошлого истеричного визга. – «Так можно, ненароком, превратиться в самого настоящего психа-идиота! Совсем обнаглели, твари неизвестные, строящие из себя – не пойми что…».
Наконец, махнув очередную чарку зубровки, настоянной на сушёных цветах зверобоя и корне валерьяны, он не сдержался: подхватил ладонью за гнутую спинку тяжёлый, стоящий рядом стул, да и метнул им – от всей полупьяной дури – в правую двухстворчатую дверь, где, по его мнению, шуршало гораздо чаще и громче.
Половинки двери резко разошлись в стороны, послышался отчаянный девичий визг, зазвучали болезненные охи и ахи. На краткий миг мелькнули и тут же исчезли длинные цветастые подолы, раздался громкий перестук, вызванный частыми соприкосновениями убегающих пяток с гладкими дощечками
