Вечер был веселый. Дружелюбно, чинно разговаривали, а под конец стали говорить все вместе.
— Нет, ты подумай, Большак, — рассказывал Павел, — что мы пережили! Что мы испытали!..
Зять тенором затянул песню:
Потом он как-то забавно скрипнул языком, как сорока, и вскрикнул:
— Шельма! Ешь боле, говори мене, яко с нами бог!.. Саша, Саша, а мы Олешутку в приют отдали.
Потом Павел и Александр пели вместе:
Я вспомнил отца: как он плакал, когда Малышка и Большак пели эту песню.
Должно быть, у братьев тоже всплыло в памяти старое.
Голос у Павла дрожит, кажется, что он плачет. Баритон Большака, точно бархатом, покрывает сочный тенор Малышки.
Уже поздно ночью я сквозь сон слышал, как прощался у дверей зять, изрядно подгулявший:
— Саша! Милый мой! Никто, как бог… Ешь боле, говори мене, яко с нами бог!
— Нет, я работать не пойду, — говорил Александр. — Я — служить. Я всё время в полку писарем был.
Александр искал работу недели три. Приходя домой, он говорил мне:
— Ну, погоди, вот я устроюсь куда-нибудь, возьму тебя к себе, -
И, смотря на меня, со вздохом добавлял: — До чего довели!.. Голопупиком сделали.
Он говорил о брате уже без прежней ласки, а с плохо скрываемой враждой.
Как-то Александр, разбирая какие-то вещи в амбаре, громко и сердито закричал Павлу:
— Отец наш — всё в дом, а ты — из дома вон! Где вьюшки?
Я вспомнил, как Павел, доведенный до отчаяния голодом, нагрузил на тачку несколько чугунных печных старых вьюшек и увез их на базар.
— Два года двоих кормил, — кричал Павел, — а получал-то сорок копеек!
Александр сердито хлопнул дверью амбара, звонко щелкнул замком и пошел.
За ним бросился Павел.
— Куда ключ понес? Куда?… Ты еще здесь не хозяин!
— А ты?
— Одинаковые хозяева… Повесь ключ, где он висел!
— Нет, не повешу.
— Нет, повесишь! — крикнул Павел и выхватил большой железный ключ из рук Большака.
— А, так ты вот как!.. — Александр бросился на Павла.
У Павла на спине лопнула рубаха и обнажилось тело.
Выбежала Екатерина. Она смело бросилась между ними.
Александр был сильней Павла. Он прижал его к поленнице и безжалостно принялся хлестать по лицу. У Павла показалась кровь из носа.
Я в ужасе смотрел на драку. Александр мне показался чужим человеком, озлобленным, жестоким.
Я подскочил сзади к Александру, дернул его за ногу. Но сейчас же отлетел к сенцам, ударившись затылком о стенку. Мне было жаль Павла. Я с остервенением бросился к Александру и вцепился зубами ему в руку. Он вскрикнул от боли, выпустил Павла и, схватив меня за шиворот, потащил в комнату. Я чувствовал, как ворот давит мне горло и глаза хотят выскочить из орбит. Но следующий удар Павла освободил меня. Я убежал из дому к соседям.
Вечером пришел дядя Паша, высокий, плечистый мужик, брат дяди Феди. Он грозно надвинулся на Александра и, ударяя себя в грудь, закричал:
— Я — опекун! Понимаешь ты меня? Буйство разводить не дозволю. Я могу тебя в двадцать четыре часа из дома. Понимаешь ты меня? Вы пока не хозяева, а вот хозяева — ребята! Понимаешь ты меня?
Дядя Паша указал толстым пальцем на меня.
Александр стоял, прислонясь к стене, и злобно смотрел на опекуна. Нижняя губа его вздрагивала, точно кто-то невидимый её подергивал.
Он молча выслушал дядю Пашу и присмирел.
А дядя Паша, поводя большими черными глазами, продолжал:
— Каково?! Приехал из солдат, так думаешь, тебя врежем в божницу, да и молиться на тебя станем? Понимаешь ты меня?… Ежеля хотите жить мирно, живите, не то я квартирантов пущу. Вот!
Дядя Паша вышел. С этого дня Павел снова спустился жить вниз. С ним ушел и Ленька.
А я остался наверху, с Александром.
Александр каждое утро уходил на службу. На нём появился новенький пиджак, брюки и жилет. Из отцовского тулупа он сшил себе пальто с меховым воротником. Возвращаясь со службы, он приносил хлеба, колбасы и водки, а к ночи куда-то исчезал.
Раз его не было два дня. В комнате было холодно, сыро, не топлено — не было дров. Я лежал на кровати под кучей отсыревшей одежды и хотел есть. Внизу просить не смел, да и знал, что там тоже нет лишку.
Под кучей тряпья мне было тепло. Я высовывал голову и дышал. Изо рта шел пар. Я слушал, как внизу Екатерина постукивает ухватами. Значит, она топит печку, что-то стряпает.
Весь день я пролежал в тряпье. Вечером огня не зажигал.
Тихая, томительная ночь. Чувствовалось, что на улице крепчает мороз.
Я выглядываю из своего логова. Окна посеребрила луна. В комнате — холодный, безжизненный сумрак. На стеклах блестят причудливые цветы и листья; они — как отлитые из серебра.
Где-то во дворе потявкивает Барбоска, мой любимый пес. Его недавно привел Павел. Серый, как волк, остроухий, с ласковыми глазами. Он, наверное, тоже зябнет. Я засыпаю тяжелым, некрепким сном. Наутро стекла зимних рам сплошь закидало льдом. В комнате полумрак, и кажется, что низко над полом тонкой, прозрачной пеленой стелется туман. Я выскочил, натянул холодные валенки и побежал во двор. Екатерина, закутанная в шерстяную шаль, брала короткие дрова. Увидев меня, она сердито закричала:
— Ты что? Вверху-то сдох, что ли? Что тебя не видно?
Она взяла меня за рукав и повела вниз. Там жарко топилась железная печка. Екатерина дала мне пирог со свеклой.
Пришел Павел. Я напился чаю и залез на печь. Екатерина убирала посуду, бумагой сметала со стола крошки.
