Ему нравится, что я затопил печку. Он встает и зажигает лампу.
— Я давно не сплю, — говорит он, — неохота вылезать из-под одеяла — холодно.
— Я нарочно затопил, — говорю ему.
— Молодчина!
Они с Ленькой молча одеваются, сонно позевывают и уходят на завод.
Серыми пятнами заглядывает зимнее вьюжное утро в избу через замерзшие окна. Буран за ночь намел косы снега возле окна, так что из-за них не видно ничего на улице.
Смотрю в окно и слышу, как гудит ветер, носится снежной пылью в мутном небе. У меня одна мысль: как я пойду? Но я одеваюсь. Пробую обуть сапоги, обернув ноги тряпкой, но они не лезут.
Екатерина сидит в углу, смотрит на меня и говорит:
— Если не ходить — дома нечего взять. А как ты пойдешь? Ну, скоро Большак приедет. Скоро уж!
Я радостно вспоминаю Большака, как он со мной прощался, когда пошел в солдаты, как поцеловал меня в последний раз, обливаясь слезами.
Я набираюсь храбрости и весело выбегаю на улицу.
На улице пустынно. Ветер с воем несется вдоль улицы, заметая суметами избы. Окна домов щурятся, как глаза, запорошенные снегом. Где-то взвизгивает калитка и хлопает. Ветер дует мне в спину, подгоняет меня, забирается в каждую прореху одежды и сверлит тело холодом, как сверлом. Подошвы мои жжет.
Я бегу за реку, на ту сторону селения.
Но мост на реке давно сломан, вбиты новые сваи, а на них по перекладинам набросаны доски для пешеходов.
Я всегда боялся здесь ходить, но на этот раз и не подумал о страхе. Бегом пробираюсь по доскам. Они скрипят, крякают, точно жмутся от холода. Сваи торчат, как толстые свечи.
Мне остается перебежать только два пролета. Я уже не чувствую, что ноги мои озябли, даже не чувствую, что они у меня есть. Мне кажется, что вместо ног у меня деревяжки, и мне трудно итти.
Впереди лед на реке разорван и чернеет большая полынья. Она беспокойно вздувается, по ней бегут мелкие волны и зябко прячутся под лед.
Предательский снежный натоп острым гребнем прирос на последней доске; Я чувствую, как ноги мои перестают повиноваться. В глазах рябит, и я качаюсь на доске.
Я лежу на печке и бесцельно смотрю в потолок, где гуляют тараканы, пошевеливая усами, а за стеной слышится знакомый гул ребячьих голосов.
Как я очутился в приюте, помню плохо. Припоминаю, что какой-то рыжий мужик сунул меня в черный тулуп, положил на дровни и куда-то повез.
На печь заглянуло добродушное лицо Агафьи.
— Ну, что, сердешный мой, как дела-то? — ласково спросила она.
Мне кажется, что ноги мои отрезаны по щиколотки, на подошвах под кожей что-то беспокойно ползает и колет тысячью острых игл. Агафья ощупала мою голову, влажную, горячую.
— Ферапонтушка тебя подобрал. Он и привез тебя. Сапожншки-то дорогой с тебя сдернул. Снегом оттирали тебя на улице, а ты — как плеточка… Не болит голова-то?
— Нет.
— Ну, слава богу, крепкий. Поись, поди, хошь?
Агафья сунула мне ломоть белого мягкого хлеба. Я давно не ел такого хлеба и с жадностью принялся уничтожать ломоть, а у Агафьи лицо вдруг сморщилось, нижняя губа дрогнула, и глаза налились слезами.
— Жизнь-то как меняется… Думал ли Петро Федорыч, что у него дети так будут?… — всхлипнула Агафья.
Она села на край печки и, утираясь подолом синего фартука, с дрожью в голосе заговорила:
— Рубль с четвертаком я так и осталась отцу твоему должна. Старший сын тогда у меня номер, а хлеба в дому ни крошки не было. Отец твой тогда дал. Сколько раз я хотела ему всё отдать… Бывало, получу выписку: «На, мол, Петр Федорыч», а он: «Не торопись, Агафьюшка. Тебе, поди, надо — справляйся». Так ведь и не брал, а потом помер.
Агафья смолкла.
Я слышу — и Марья фыркает у котлов, тоже, должно быть, плачет.
Но мне плакать не хочется. Агафья точно прочитала новую страницу из жизни моего отца. Передо мной, как живой, встает он. Вот отец пришел с работы и, стой у порога, ласково, нараспев, говорит:
— А кто-то меня да поцелует?
В кухню шумно вошла Александра Леонтьевна. Агафья торопливо сползла с печки.
— Это еще что? — грозно крикнула на неё Александра Леонтьевна. — Тут дела невпроворот, а она на печи расселась.
— Проведать парнишку залезала.
— Нежности при нашей бедности!
Я не вижу Александру Леонтьевну, но слышу её громкий, металлический голос. Я представляю её, смуглую, сухолицую. Её тонкие губы презрительно подобраны, черные брови заострены, и меж них лежит глубокая складка.
Александра Леонтьевна поднялась на табурет и заглянула на печку.
— Ну, что? Голова не болит?
— Нет, — ответил я.
— Не нужно было ходить.
— Пимишки бы ему надо, — отозвалась Агафья.
— Где ж я возьму? Для всех не наберешься. Дали только бедным.
— А у них богатство? — насмешливо процедила Агафья.
— Ну, это вас меньше всех касается. Прошу в мои дела не вмешиваться, — строго проговорила Александра Леонтьевна и вышла.
— Вас, окаянных, ничем не проймешь, — ворчала Агафья.
— Сыт голодного не разумеет, — отозвалась Марья. — Небось, своих-то всех срядила.
Я слышу — в кухню вошел Фералонт.
— Ну-ка, где у меня утопленник? — проговорил он и заглянул на печь. — Ну, что? Как дела-то?
Помаленьку, — весело говорю я.
Ну, вот, то-то и есть. Не во-время тонуть-то зачал — зимой. Да разве зимой тонут? Холодно, поди. Тут, брат, привычку надо большую.
Я смотрю Ферапонту в рыжее лицо. Глаза его ласково поблескивают и улыбаются.
Он нюхает табачок и, слезая с табуретки, говорит:
— Ну, ладно, валяй, грейся. Да больше не тони.
БАРИН
Дня через два в приюте неожиданно началась суматоха. Мыли полы, обметали стены, протирали окна. С ребят сняли худые рубахи и штаны, надели новые.
Александра Леонтьевна встала утром рано и следила за ребятами, как они умывались.
— Что в ушах не промыл? А руки у тебя? Что это за руки? Вымой как следует, с мылом! — кричала она.
Я в первый раз заметил на умывальнике кусок мыла. Ребята неумело мыли лицо, фыркали. Одна девочка, вся в мыле, громко плакала, вытирая глаза.
Агафья взяла её и сердито подвела к умывальнику.
