принялся починять мне сапог, говоря со вздохом:
— Ох, Олешка, Олешка! Видно, тебе на голове хоть кол теши, ты одно свое — озорничаешь…
Любили мы из школы заходить также на заводский пруд. Мы там гонялись друг за другом.
Раз почти половина класса пришла смотреть наши гонки. Я должен был в этот день гоняться с Егором Еремеевым.
— Т-тяжел ты бг-бг-будешь, Егор, с Лешкой гоняться, — сказал ему Денисов.
— Н-ну! — презрительно ответил Егор.
День стоял серый, теплый. С неба падали редкие легкие пушинки снега. Мне во что бы то ни стало хотелось обогнать Еремеева, так как за нас, за обоих, ребята заложили по карандашу и по два перышка. Карандаши и перья должны были пойти в пользу победителя.
Еремеев спокойно сел на снег и разулся. Он был в крепких шерстяных чулках. На мне же были серые валенки, надетые на босу ногу,
А ты, Олешка, как?… Разуешься? — спросил меня Еремеев.
Я без чулок.
Ну, так простись с карандашом и с перьями.
Гоняться условились на один круг, в одну версту. Я сбросил с себя шубенку, шапку и приготовился.
Всё — по чину. Выбрали судей. Побежали. Долгое время бежали рядом.
Я посмотрел на Егора. Щеки его еще больше надулись, он искоса поглядел на меня, серьезный, деловитый, и, тяжело отдуваясь, сказал:
— Намочу я тебе…
И стал меня обгонять. Мне тяжело было бежать в валенках. Мы пробежали уже половину круга. Я слышал голоса ребят:
Егор далеко ушел.
Не нагнать Алешке.
Я сбросил валенки, прижал их подмышкой и легко» почти не касаясь ногами дороги, помчался вслед за Егором.
— А ну, шевелись, Егорушка! — крикнул ему.
Он испуганно, тяжело дыша» покосился на меня. Я быстро оставил его позади…
— Да ты босиком-то!.. — закричал он.
Но я промолчал; я слыхал, что во время бега говорить не надо. Ребята цепью стояли поперек дороги. Денисов кричал, взмахивая моей сумкой:
— На-аша берет!.. Лешка, н-нажми!
И я нажал. Ноги мои точно обжигало снегом. Егор пришел к месту медленным шагом, тяжело переводя дыхание. Мы победоносно пошли домой. В сумке у меня лежали новый карандаш и два перышка.
ГИМНАСТИКА
С той поры, как мы с Ксенией Ивановной поселились в доме Цветкова, я ежедневно наблюдаю за Иваном Михайловичем и узнаю его ближе. С раннего утра он ходит по двору в своем обычном костюме. Его красная турецкая феска ярким пятном плавает на сером фоне двора. Он часто достает свою табакерку, нюхает и, подумав, идет вдоль двора, напевая: «Трум-тум-тум-бум-бум-бум…» Хозяйски окидывает двор, лезет на голубятню и, слышно, там перекликается с соседом, тоже голубятником:
— Федька, ты у меня чубарую голубку загнал?
— Загнал! — кричит Федька.
— Ты мне её отдай.
Слышно, как он возится на голубятне, бегает, ухает; должно быть, опять ястреб напал на голубей.
Ползая однажды по крыше со шнурком, он долго что-то измерял и подсчитывал.
Я спросил:
— Вы чего это, Иван Михайлыч, делаете?
— Спрос. А кто спросит, того черти с печки сбросят.
Он понюхал табак, сидя верхом на коньке крыши, и задумчиво проговорил:
— Ты вот подсчитай мне, сколько нужно заплатить маляру за то, чтобы он окрасил мне крышу. По двадцать копеек за квадратный аршин.
Я залез на крышу. Она была шатром, на четыре ската. Я обмерил её и тут же мелом подсчитал:
— Сто сорок четыре квадратных аршина.
Он подумал и сказал:
— Врёшь, меньше.
— Нет, — твердо сказал я.
— Врёшь!.. Со мной не спорь… Со мной никто не спорит.
Весь этот день он ползал по крыше. Слез с неё с разорванной штаниной и уверенно определил:
— Сто двадцать с четвертью.
Но пришел маляр и подтвердил мою цифру. Цветков сказал:
Правильно, я так же подсчитал. А увидев меня вечером, сказал мне:
— Побил ты меня. Молодец!
В наши ребячьи дела он всегда вмешивался. В сарае мы повесили трапецию и здесь изображали цирковых акробатов. Я умел делать солдатиков, лягушек, подвешиваться на коленках. Смотря на нас и понюхивая табак, Цветков одобряюще говорил:
— Молодцы! Это развитие силы.
Но ему было досадно, что его Мишка не умеет упражняться на трапеции. Мишка хватался за палку трапеции, вскидывал ноги, а Цветков помогал ему, опасаясь, чтобы Мишка не упал.
— Ну… Не так, дурак… Вот так… Не так… Зацепляйся ногой. Ну, дурак!
Мишка горячился. Его косые глаза округлялись, он краснел, но у него не выходило. Однажды Цветков не вытерпел, схватился за палку и сердито сказал Мишке:
— Смотри, болван, я сделаю.
Мы замерли, а Цветков бойко взметнул ногами, чтобы закинуть их на палку. О ноги спала калоша и улетела в угол. Рубаха завернулась, обнажая напряженное тело. Зацепившись ногами за палку, он повис вниз головой. Кряхтя, он хотел взобраться на палку и сесть, но руки оборвались, и он мешком свалился с трапеции на землю, устланную сеном. Мы перепугались. Мишка захохотал. А Цветков, тяжело вставая, конфузливо заявил:
— Чемодан у меня тяжелый, а то бы я лучше вас сделал.
И отошел, будто не ушибся, даже запел, пощелкивая в табакерку:
— Трум-тум-бум-бум…
Однажды в комнату торопливо вбежала Ксения Ивановна и почти плачущим голосом крикнула:
— Олешенька, собирай всё!.. Мы горим!..
Я выбежал во двор. В углу, из-под конька деревянной крыши сарая, торопливо клубились черные кудри дыма, высовывался острый язык огня, облизывал край стропил. В колодце звякали ведра. Незнакомые женщины таскали на коромыслах воду к сараю. Бегали люди, кричали. Где-то трещали доски, стучали топоры и глухо потрескивало что-то под крышей сарая, точно там кто-то ожесточенно грыз дерево острыми зубами.
В комнате Ксения Ивановна увязывала в простыни пожитки. Я решил, что пожар далеко.
— Не надо, Ксения Ивановна, не дойдёт до нас.
Она посмотрела на меня, схватила с божницы икону, вышла с ней и встала, держа её на руке.
Цветков забежал на голубятню, выгнал из неё голубей, а самых, очевидно, дорогих посадил в решето, под сетку, и ходил в густой толпе людей возле пожара, как безумец, не обращая внимания на то, что из его
