— Убирайтесь отсюда! Слышите, убирайтесь!..
Растрепанные и мокрые, они дождались, пока мы ушли. Спотыкаясь о колышки и путаясь в веревках, мы побежали к навесу у выхода. Наши друзья стояли там, все четверо, прижавшись друг к другу, окоченевшие и почти такие же мокрые, как мы. Увидев нас, злых и запыхавшихся, Корже поинтересовался:
— Где вы были? И что с вами случилось?
Я-то думал, что туристы должны помогать друг другу, — вздохнул Сапожник. — Мы с Тиду и с Кафи залезли под фургон тех двух женщин, около нашей палатки. Они нас выгнали, причем не очень-то вежливо… И все потому, что я стукнулся головой о днище и разбудил их.
Они нас приняли чуть ли не за воров! Причем они видели нашу палатку! — возмущенно добавил я.
Ничего страшного, — сказал Гиль. — Понятно, что они вас приняли за грабителей. Я слышал, что на таких стоянках часто воруют. Эти женщины живут одни, вот они и перепугались. Завтра они извинятся перед вами.
Мы забыли об этом происшествии и остались под навесом вместе с остальными. Вскоре рассвело, и в тот же момент дождь перестал, как будто специально ждал восхода солнца.
— Пошли подсчитывать потери, — вздохнул Стриженый. — Представляю, что стало с нашими вещами…
Но с вещами ничего не случилось. Хотя палатка была в плачевном состоянии, она оказалась так любезна, что накрыла все, что было внутри. В частности, спальные мешки были совершенно сухие. Через пятнадцать минут наша конусообразная крыша вновь возвышалась над лесом прочих палаток. Я снял с себя мокрую одежду и с наслаждением закутался в мешок.
— Утренний душ отменяется, — объявил Гиль, тоже залезая в спальник. — Мы его уже приняли ночью. Спим до обеда!
КОРОБКА ИЗ-ПОД ЛЕДЕНЦОВ
Мы проснулись в половине двенадцатого. Солнце вновь сияло высоко в небе. Мы вылезли из палатки, и первым делом я посмотрел в сторону фургона тех двух женщин, которые так «любезно» выгнали нас вчера. Сейчас я подумал, что они, вероятно, очень испугались, и готов был простить им их агрессивность. Теперь они сидели под голубым тентом с бахромой, натянутым рядом с фургоном, и готовили обед. Сапожник, который тоже уже не так возмущался, заявил:
В конце концов, мы разбудили их среди ночи. Может, нам надо извиниться?
Если хочешь, пойдем.
Но в этот момент женщины так подозрительно и нелюбезно посмотрели в нашу сторону, что наши благие намерения немедленно испарились.
— А они злопамятные, — сказал Сапожник. — Что ж, пусть им будет хуже. В конце концов, мы не сделали ничего плохого.
И он снова залез в палатку.
Семь часов беспробудного сна компенсировали бессонную ночь, но зато мы пропустили завтрак. Голод, восхитительный голод, который только усиливался с каждым днем, проведенным на море, терзал наши желудки. Общими усилиями мы помогли нашему шеф-повару приготовить обильную трапезу, большей частью состоявшую из купленных по дешевке помидоров и фруктов.
Наконец, около половины третьего, когда большинство отдыхающих было уже на пляже, мы тоже покинули свою палатку. Она все равно не закрывалась, поэтому мы оставили ее открытой и всей компанией спустились на пляж, намереваясь немного вздремнуть перед купанием. Наши соседки — «парижанки», как мы их прозвали за машину с парижскими номерами, — уже лежали на песке в больших соломенных шляпах и темных очках и загорали. Когда мы проходили мимо них, мне показалось, что они наблюдают за нами из-под очков.
— Отойдем подальше, — сказал Сапожник. — Не люблю, когда за мной следят.
Он увел нас на самый край пляжа. Мы вырыли себе по ямке в песке. Сапожник устроился рядом со мной и принялся смотреть на Кафи, который, задрав голову, гонялся за бумажным змеем, какого-то ребенка. Но мысли о парижанках не оставляли моего друга, как, впрочем, и меня самого.
— Слушай, Тиду, мы, кажется, ночью ошиблись. Вовсе они не больные, иначе не стали бы так жариться на солнце… Я никак не могу понять, зачем они поставили будильник на два часа ночи? — И, помолчав, продолжил — Тебя не удивляет, что две красивые и, судя по их фургону, не бедные женщины приехали одни, без мужей и детей, на этот пляжик, где собирается в основном такая ребятня, как мы?
Лежавший с другой стороны от Сапожника Стриженый, который только притворялся, что спит, вдруг приподнялся и спросил:
Слушай, а что вам так дались эти парижанки?
Это наше дело, — ответил Сапожник.
Ах, простите, — сказал Стриженый с притворной обидой, — я больше не вмешиваюсь. Хорошо, храните свои секреты…
Но он говорил достаточно громко, чтобы и остальные его услышали. Гиль, Корже и Бифштекс навострили уши. Они и сами уже заметили, что после событий прошлой ночи мы все время говорим об этих парижанках, и сгорали от любопытства. Я коротко рассказал, что мы слышали, лежа под фургоном. Бифштекс расхохотался.
Столько шуму из-за сломанного будильника! Объяснить вам, в чем дело? Просто вчера они решили поспать после обеда, и поставили будильник на два часа. А вечером, когда заводили будильник, случайно завели и звонок тоже.
А когда он их разбудил, — продолжил Стриженый, — они стали говорить друг с другом, но из-за дождя вы слышали только один голос, наверно, более громкий… Доказательства? Вы говорите, что он то и дело замолкал. Как раз тогда и говорила другая. А что касается того, почему они одни, так, может быть, они сестры или подруги. А мужья, наверно, не смогли поехать с ними, если только они вообще замужем… И с чего вы взяли, что у них есть дети? — И, разозлившись, он добавил: — Вечно вам везде мерещатся тайны! К черту этих парижанок с их будильниками! Дайте нам отдохнуть спокойно.
Я не удержался от улыбки. Стриженый был прав'. Мы не для того приехали в Пор-ле-Руа, чтобы играть в сыщиков. К черту парижанок!
Мы опять растянулись на песке в ожидании купания. Часов в пять вся компания, вместе с Кафи, помчалась к морю, чтобы разом окунуться туда, подняв брызги пены. Какое наслаждение плавать в этой соленой воде, которая сама несет тебя! Никакого сравнения со слишком спокойной водой Лемана[1]… А искупавшись, как приятно сушиться под горячим солнцем!
Мы лежали на мягком песке и наслаждались ничегонеделанием. Когда мы вернулись в лагерь, на моих часах было уже семь. Парижанки ушли с пляжа раньше нас; когда мы бежали к воде, мне показалось, что я больше не видел их больших белых шляп… Но почему я опять о них думаю?
Пока Стриженый, Корже, Малыш и Гиль ходили за едой, мы с Бифштексом сидели в палатке и я писал письмо Мади, рассказывая о ночном приключении. Потом я вспомнил, что под фургоном чуть не оторвал пуговицу на куртке, и решил пришить ее покрепче. Когда я уезжал, мама приготовила мне пакетик с иголками и нитками, но теперь я никак не мог его отыскать. Я попросил иголку с ниткой у Бифштекса.
— Извини, старик, у меня ничего нет. Но у Гиля наверняка есть иголка, ты же знаешь его мать, она вечно о нем беспокоится.
В заботливо застегнутом боковом кармане рюкзака Гиля я в самом деле нашел металлическую баночку из-под лакричных леденцов. В ней было несколько катушек с нитками и иголки. Я приподнял картон, на котором держались иголки…
— Смотри, Бифштекс! Смотри, что я нашел! У меня в руках была брошь, позолоченная, а может, и золотая, с гранатом внутри.
Бифштекс расхохотался.
