Мальчик немного замялся, прежде чем ответить, удивившись тому, что старик требует определенного ответа.
— Хорошо, я приду завтра, — сказал он.
— Только смотри, приходи непременно, — сказал отец Дар.
— Приду, отец мой.
— Закрой-ка окно, пока не ушел, — попросил старик и проследил взглядом, как Бенедикт подошел к окну и закрыл его. Непокорные занавески повисли неподвижно.
Проходя через кухню, Бенедикт положил на стол маленький сверток, в котором лежал белоснежный, сильно накрахмаленный воротничок.
Они шли по Горной авеню. Его рука мягко покоилась на плече Бенедикта.
— Он простудился, — говорил отец Брамбо, — поэтому я попросил его не выходить из дому несколько дней. Теперь я нуждаюсь в твоей помощи больше, чем когда-либо, — прибавил он с легкой улыбкой. Он выглядел усталым.
— Я постараюсь сделать все, что могу, — с глубокой искренностью ответил Бенедикт.
Отец Брамбо остановился, взглянул на него и сказал серьезно:
— Ты многое можешь, Бенедикт!
И Бенедикт поднял глаза на его тонкое бледное лицо — под цвет его белому воротничку.
— Я чувствую себя таким одиноким с тех пор, как приехал сюда, — уныло продолжал священник. — Мне сказали, что посылают меня в общину, где преобладают немцы-католики, но, очевидно, они там потеряли всякую связь с этой общиной, — немцы давно отсюда уехали.
— Большинство из них переселилось в город, — объяснил Бенедикт.
— Я никогда прежде не встречался со всеми этими национальностями, — продолжал священник с несколько растерянным видом. — А теперь мне придется... — Он пожал плечами, затем повернулся к Бенедикту и внимательно оглядел его. — Вот, например, кто ты, Бенедикт?
Бенедикт сжался.
— Литовец, — сказал он смущенно. На лице священника ничего не отразилось. — Литовец, — повторил Бенедикт громче.
— Литовец?.. — как эхо отозвался священник, и в глазах его мелькнула растерянность. Они прошли несколько шагов в молчании. — Кого только здесь нет, — сказал отец Брамбо, — и болгары, и венгры, и словаки... Они приходят ко мне, и говорят на ломаном английском языке, и машут руками у меня под носом... Почему все они едят чеснок, Бенедикт? — спросил он с затаенной болью. Он снова пожал плечами, нахмурил брови и сказал совсем другим тоном: — Да, ты можешь очень, очень помочь мне, Бенедикт. Мне кажется, ты понимаешь, как тяжело для меня это назначение. Я не привык жить... вот так, — сказал он, недоумевающе разводя руками. — Я не понимаю здешних жителей. Эти голые дымящиеся холмы угнетают меня. Утром, когда я просыпаюсь и выглядываю из окна, я вижу только вот это, — он указал на навалы шлака. — И воздух такой скверный. А какая кругом нищета! О, я всегда думал, что смогу выдержать соприкосновение с ней. — Он усмехнулся. — Но раньше я никогда не встречался с нищетой, никогда не слышал ее запаха. Рабочие приходят в церковь в рабочей одежде, после них остаются пятна на скамьях и грязь на полу... Я никогда не знал, что люди могут так жить, Бенедикт. Всю свою жизнь я жил совершенно иначе.
В его словах прозвучала такая тоска и боль, что у Бенедикта заныло сердце. Он всей душой сочувствовал отцу Брамбо.
— Где же люди другого, высшего класса? — вскричал священник. — Почему они не приходят сюда? Неужели они все посещают церковь святой Марии? Никто ни разу не пригласил меня в гости на чашку чая, никто не позвал к себе домой. А какая здесь вонь! Это несправедливо, что меня сунули в такую дыру! Мне все это не под силу, но я не смею просить, чтобы меня перевели...
Он снял руку с плеча Бенедикта, и мальчику показалось, будто с него упала тяжесть тех слов, которые произнес священник.
— Может быть... — начал Бенедикт, всем своим видом выражая готовность помочь ему.
— О, не страдай так за меня, Бенедикт, — с грустью сказал священник. — Ты, во всяком случае, очень отличаешься от всех них. Ты гораздо более чувствителен, чем... все это... — Он описал рукой круг, включив в него и зловещую трубу мусорной печи, и далекий темный навес обогатительной фабрики. В эту орбиту вошла также и церковь, шпиль которой высился у них за спиной, и Бенедикт улыбнулся его ошибке. — Я и не подозревал о существовании подобных мест, — продолжал священник с простодушным ужасом. — И о том, что люди могут жить в таких условиях, лишенные самых элементарных удобств, самого необходимого, не имея никакого понятия о культуре. Здесь отсутствует то, что я всю жизнь принимал как нечто само собой разумеющееся, — говорил он с широко открытыми глазами. — Никто ничего не читает, в Яме нет ни одного рояля, нет музыки; если не считать песен пьяных, нет ничего — только красная пыль да удушливый дым, а рабочие напиваются по субботам, сквернословят и орут под окнами. — Он смотрел на Бенедикта, перечисляя все это, и в глазах его отражался ужас. — Ты слышал, в прошлую субботу я был вынужден прибегнуть к помощи полиции?
— Нет, — прошептал Бенедикт.
— Как я могу быть пастырем людей, против которых я должен вызывать полицию? — спросил отец Брамбо почти с отчаянием.
Бенедикт, внимательно слушавший молодого священника, содрогнулся. На лице отца Брамбо отразилась острая жалость к самому себе, и мальчик, в свою очередь, пожалел его всем сердцем. Неожиданно Бенедикт воскликнул:
— Когда-нибудь и я буду священником!
Отец Брамбо с удивлением посмотрел на него.
— И приедешь сюда? — спросил он наконец, поняв.
Бенедикт кивнул, упрямо сжав губы.
— К этим рабочим, к этим людям? — Отец Брамбо потрепал Бенедикта по затылку. — Ты вышел из их среды, Бенедикт. Поэтому ты прав. Ты должен быть здесь, ты здесь нужнее, чем я. — В глазах его глубоко спряталась горечь, он угрюмо отвернулся и продолжал: — Эти люди нуждаются в духовном руководстве особого порядка. Им нужны священники из их среды, если таковые найдутся. Священники с мускулами, — сказал он брезгливо. — Или такие, как ты. А вдруг в один прекрасный день они восстанут против правительства?.. — Он посмотрел на Бенедикта испуганными глазами. — О, не будь так уверен, что этого не случится! — вскричал он, словно Бенедикт возразил ему. — А события в Бостоне, например! Забастовка полисменов! Полисменов, Бенедикт! — повторил он, понижая голос. — Да благословит бог губернатора Кулиджа, хотя он и протестант, — добавил отец Брамбо.
Они продолжали идти вперед, пока не дошли до луга, где в наступающих сумерках темнела июньская травка.
— Здесь была всего одна забастовка, — заверил священника Бенедикт. — Давно, в тысяча девятьсот девятнадцатом году. Здесь не очень-то позволяют рабочим бастовать, — сказал он, — фараоны перебьют всех.
— Кто? — удивленно переспросил отец Брамбо.
— Фараоны. Заводская охрана. Полиция Сталелитейной компании, — объяснил Бенедикт. — Они убьют рабочих, они их перестреляют.
— Ну что ты, — запротестовал отец Брамбо.
— Конечно, убьют, — твердил Бенедикт.
— Но зачем рабочим бастовать? — Отец Брамбо беспомощным взглядом окинул окружавший их пейзаж, словно тот стал еще более враждебным, чем прежде, таил в себе самые неожиданные опасности.
— Потому что мы все бедняки, — бездумно ответил Бенедикт.
Отец Брамбо остановился и укоризненно посмотрел на него.
— Ах, Бенедикт, — сказал он. — Мне странно слышать это от тебя! Бедность вовсе не означает, что люди должны отвернуться от бога и уверовать в коммунизм, — заключил он с улыбкой.
Бенедикта вдруг обдало жаром.
