заметил, что он свалился.
Бенедикт в конце концов остановился. Он подождал, пока грузовик не скрылся из глаз. Сердце его сжалось: казалось, вместе с грузовиком исчезли и все доводы, которые он приготовил для Винса, — значит, и другие тоже покидают Яму! Но ведь Бенедикт знал, что Дусексы и еще кое-кто давно стремились уехать и просто воспользовались представившимся им случаем. Они продали Банку свои дома, которые никто, будучи в здравом уме, не купил бы у них. Но ведь и сами они под нажимом купили эти дома у Банка, только это было много лет назад; а часто ли в жизни человеку выпадает такая удача: продать что-нибудь Банку на подходящих условиях. Те, кто почти полностью выплатили за свои дома, охотно продавали их и покупали себе новые — в городе. Ежедневно кто-нибудь покидал Яму, а через несколько недель на месте дома, служившего кому-то кровом, стоял лишь остов, и затхлый запах брошенного жилья, отсыревшей штукатурки, ветхих обоев, старой краски, открытого погреба, развороченного цемента и известки долго носился вокруг зияющего углубления в земле. Мало-помалу, как тихо подкрадывающаяся болезнь, в Яму стал проникать дух запустения. На улицах появлялось все больше и больше разрушенных фундаментов, а дома словно начисто выгрызало какое-то страшное чудовище. Утром, вместо того чтобы застать мистера Петрониса в его огороде и увидеть, как он нагибается над грядкой с крошечными зелеными ростками, которые вылезли из глинистой почвы, его сосед обнаруживал на том месте, где было жилье мистера Петрониса, лишь огромную пустую яму — такое может привидеться только в кошмаре! — и грязную мутную лужу, которая с каждым днем растекалась все шире.
Грузовик, ехавший из Литвацкой Ямы, свернул направо, а Бенедикт — влево, по направлению к заводу и железной дороге. Огромное красное облако вдруг поднялось к небу и поплыло, разрастаясь, к горизонту. То была рудная пыль из доменной печи. Над заводом длинной грядой клубились облака дыма; они протянулись на целую милю и недвижно висели в воздухе. Улица Конституции проходила между двумя заводскими дворами и вела прямо к реке. Между рекой и заводом расположился перерезанный железнодорожными путями поселок Дымный Лог.
Бенедикт молил бога, чтобы никто из его городских знакомых не увидел его здесь.
Он рыскал по улочкам и переулкам поселка, перепрыгивал через канавы, избегая встреч с мужчинами, которые, шатаясь, выходили из кабаков. Иногда он натыкался на тела пьяных, распростертые посреди улицы. Он шел от дома к дому — и почти из каждого к нему доносился или воющий, отчаянный вопль женщины, или громкий, хриплый крик мужчины. И Бенедикт, спотыкаясь, брел все дальше, как побитая собака. Казалось, ни в одном доме не сохранилось целого стекла в окне. Они были заткнуты тряпьем или бумагой или зияли темными глазницами. Двери некоторых домов были приоткрыты. Из одной торчали чьи-то ноги: казалось, их владелец кое-как дотащился до дому и в изнеможении свалился на пороге, вытянув ноги наружу.
Будто чувствуя, что Бенедикт не принадлежит к обитателям Дымного Лога, какой-то пес выскочил из боковой улицы, бросился на него, сильно куснул за ногу и побежал бочком по дороге, истерически скуля. Бенедикт побледнел и опустился на землю, крепко сжав колени. Укушенное место горело, как ожог. На несколько секунд у него перехватило дыхание; он молча корчился от боли на обочине дороги, выпучив глаза и вбирая воздух широко раскрытым ртом. Затем воздух с шумом вырвался из легких Бенедикта, и он, будто переломившись надвое, уткнулся головой в колени.
Бенедикт сидел так несколько минут, а когда наконец поднял голову, в глазах у него было темно. Он закатал штанину и взглянул на укус. Нога покраснела. Поднявшись, он, прихрамывая, побрел вдоль улицы.
В конце концов Бенедикт остановил какого-то негра, который спешил на работу.
— Где живет Голди Перкач? — пробормотал он.
Негр серьезно посмотрел на него.
— Тебе не следует туда ходить, мальчуган, — сказал он, положив руку на плечо Бенедикта и глядя ему в глаза.
— Мне надо, — ответил Бенедикт, отводя глаза.
— Ты еще слишком мал, паренек, — сказал человек, резко толкая его назад, в сторону города.
Бенедикт сбросил его руку со своего плеча.
— Мне необходимо пойти туда, мистер! — вскричал он; бледное его лицо было мокро от слез.
Мужчина указал ему дорогу, и Бенедикт заковылял к дому на углу. Вьюнок обвивал крыльцо до самой крыши. Ставни на окнах были закрыты; дом казался необитаемым. Бенедикт уверенно постучал в дверь и замер. Минуту спустя хриплый голос проскрипел за дверью:
— Иди с черного хода!
Он спустился со ступенек, — ноги его словно одеревенели, колени не сгибались, — обогнул дом и пошел по узкой дорожке, по обеим сторонам которой за низенькой деревянной решеткой росли белые и желтые ирисы. За домом был двор, скрытый от взоров большими кустами бирючины и «снежных шаров». Дверь дома, выкрашенная потрескавшейся светлой краской, казалась обтянутой старой кожей. Она была неплотно прикрыта, и он потянул ее к себе, повторяя вполголоса: «Эта я, я!»
Он очутился на кухне; на плите кипел чайник; дверца холодильника была открыта, и он увидел полки, заставленные бутылками с пивом; рядом лежали куски бекона. На стене в золоченой раме истекал кровью Христос. За раму были засунуты крест-накрест две ветки пасхальной вербы. На веревке, протянутой через всю кухню, висело несколько пар длинных, сморщившихся шелковых чулок; рядом с ними — желтые и розовые женские сорочки и трусики. Приторно сладкий запах лекарства, смешанный с ароматом крепкого чая, наполнял кухню. Бенедикт уселся на стул, выкрашенный белой и красной краской, и стал ждать.
Он сидел напротив двери, которая вела в комнаты. Дверь была закрыта. Бенедикт напряженно вытянулся на стуле, словно в приемной учреждения; руки его непроизвольно сомкнулись — ладонь с ладонью — и лежали на коленях. Он закрыл глаза и бессознательно молился без слов, крепко стиснув зубы, тяжело дыша. Казалось, он не сидит на стуле, а бежит.
Хлопнула парадная дверь, — видимо, кто-то ушел, — и он услышал высокий и звонкий женский голос и приближающиеся легкие шаги, но продолжал сидеть не шевелясь, крепко сцепив на коленях руки. Дверь отворилась, и в кухню непринужденно, словно собираясь выпить утренний кофе, вошла совершенно голая рыжая девушка.
Она еле взглянула на него.
— Как ты попал на кухню? — спросила она сердито.
Лицо ее еще хранило сонное выражение, глаза слегка припухли. Она подошла к веревке, сдернула с нее два чулка, обернулась и вдруг возмущенно завизжала:
— Что ты здесь делаешь?
Бенедикт закрыл лицо руками, весь сжавшись.
Лицо девушки стало пунцовым от гнева, она подошла к нему, размахнулась и ударила его по щеке, а потом с плачем выбежала за дверь. Стоя в коридоре, она всхлипывала.
— Убирайся отсюда, мерзкий, грязный мальчишка? Я сейчас позову полицию! Голди! — закричала она. — Голди!
У Бенедикта лицо покрылось испариной, он утерся потными руками. Девушка за дверью впала в истерику. Она вопила, осыпая его бранью:
— Ты заплатишь за это, грязный оборвыш, вонючий литвак! Ты мне заплатишь за это! — И снова принялась звать: — Голди!
Бенедикт услышал чьи-то быстрые шаги, дверь стремительно распахнулась, и хриплый, густой, как у мужчины, голос заорал на него:
— Ты кто такой? Как ты попал сюда? Кто оставил дверь открытой?
Женщина вцепилась ему в волосы и приподняла со стула. Она оторвала его руки от лица, но Бенедикт крепко зажмурился.
— А-а-а! — Голди шумно втянула воздух и захлебнулась от негодования, широко разинув свой кроваво-красный рот. Она с такой силой продолжала тянуть его за волосы, что губы его невольно растянулись в страдальческую гримасу.
— Ты, хочешь, чтобы меня зацапали, да? — вопила она, задыхаясь от ярости.
Не открывая глаз, Бенедикт хрипло закричал:
— Где Винс?
