взглядом, — казалось, он блуждал в сновидениях. От старика на Бенедикта внезапно пахнуло запахом увядания, запахом табака, виски и нафталина. Отец Дар опустился на колени и низким, скрипучим голосом заговорил нараспев.
— Introibo ad altare Dei[14].
— Ad Deum qui laetificat juventutem meam[15], — отвечал Бенедикт.
— Judica me, Deus, et discerne causam...[16]
— Отец мой, — взволнованно прошептал Бенедикт, услыхав эти слова, — ведь сейчас идет заупокойная обедня!
Но отец Дар не слышал его. Бенедикт тянул его за рясу.
— Отец мой, — повторил он еще настойчивее, — вы ошиблись...
—...Meam de gente sancta...[17]
В церкви началось перешептывание. Это была совсем не та молитва, которую сейчас полагалось читать! Бенедикт нагнулся к уху отца Дара.
— Отец мой, — вскричал он, — вы забыли! Вы совсем не то читаете. Нужно служить заупокойную обедню!
Но старый священник повернул к нему свою тяжелую голову и хрипло сказал:
— Отойди. — Он пожевал губами и громко продолжал: — Emitte lucem tuam et veritatem tuam...[18]
— Прекратите надругательство над покойником! — крикнул кто-то из присутствующих.
Отец Дар помолчал. Потом снова начал было читать, но голос его дрогнул, сорвался, он обернулся и посмотрел в ту сторону, откуда раздался возглас. Бенедикт потянул его за рясу и вдруг в ужасе всплеснул руками.
— Что? Что? — задыхаясь, хрипло спрашивал отец Дар.
В церковь, через главные двери, вошли два солдата. Нависло глубокое молчание. Солдаты шли между скамьями, разглядывая собравшихся.
— Вы забыли, отец мой... — шепнул Бенедикт.
Солдаты похлопывали дубинками по плечам сидящих и указывали на дверь. Рабочие поднимали головы, с беспокойством глядя на них. Потом вставали один за другим и направлялись, расталкивая толпу, к двери. Какая-то женщина начала нараспев причитание по покойнику, в голосе ее звучал страх и безысходное горе — горестный протест против смерти и угнетения. Древний, как мир, он заполнил церковь, воскрешая в памяти черные страницы истории.
Отец Дар, шатаясь, поднялся на ноги. Он скрестил руки на груди и закрыл глаза. Внезапно какой-то человек, проскочив между коленопреклоненными молящимися, ринулся к ризнице и перепрыгнул через решетчатую загородку исповедальни. Солдаты закричали ему вслед. Когда человек пробегал мимо него, Бенедикт успел разглядеть побледневшее лицо, на котором застыла напряженная усмешка. Шум поднялся со всех сторон и заглушил причитания старой женщины. Присутствующие вскочили и гурьбой устремились к выходу.
Снаружи, на улице, прогремел выстрел, и вслед за ним раздались пронзительные крики; они смешались с криками людей в церкви. Началась паника. Люди, толкаясь, бросились к выходу, лезли через скамьи, падали меж ними, в страхе жались к стенам. Со звоном посыпались разбитые стекла, и в зияющих окнах показалось голубое небо. Люди бежали из Церкви через главный вход, штурмовали дверь ризницы и выскакивали в сад.
Отец Дар стоял, безмолвно наблюдая за происходящим. Он уронил руки, лицо его было странно спокойно. А Бенедикт так крепко стиснул кулаки, что у него заныли пальцы.
В церкви стоял дикий гам. В ужасе вопили женщины, с плачем визжали дети. Мужчины, стараясь поскорее скрыться, бросались кто куда: одни в боковые приделы, другие — в дверь, ведущую вниз, в подвал, третьи — в окна. К первым двум солдатам присоединились другие, они метались посреди воющей толпы, раздавая направо и налево удары дубинками. Выбравшись из церкви, люди врассыпную разбежались по домам или устремились к холмам.
Все кончилось так же внезапно, как и началось. В опустевшей церкви царил полный разгром: опрокинутые скамьи, на полу разорванные молитвенники, затоптанные шляпы, детские капоры, чей-то башмак, рассыпанная пачка табака... Гроб стоял там, где его поставили — у алтаря, посреди церкви.
В дверях показался отец Брамбо. Он с горькой иронической усмешкой оглядел церковь и скрылся.
Старый священник опустился на ступени алтаря.
Снаружи до Бенедикта слабо доносился топот ног, стук мотоцикла. На красном ковре так четко, словно он был специально отпечатан, чернел след чьей-то ноги...
Казалось, над поселком спустилась ночь, хотя день был еще в полном разгаре. Улицы были пустынны, Литвацкая Яма словно ослепла, погрузилась в глубокий сон... Завод, чье громыханье не смолкало никогда, как и биение сердца, теперь молчал. Бенедикт только сейчас это заметил. Гнетущее, выжидающее безмолвие царило вокруг.
Бенедикт брел по дороге и, дойдя до авеню Вашингтона, свернул на Тенистую улицу.
Он только что отвел отца Дара обратно домой, втащил его по лестнице и уложил в постель. Потом он сходил за доктором, но не стал дожидаться результатов осмотра. Отец Брамбо куда-то исчез. У Бенедикта началась головная боль, в ушах шумело; он прижимал к ним ладони, тряс головой, но ничего не помогало.
Гроб в церкви остался в полном одиночестве.
Мальчик различил вдали всадников. Они скакали через красные дюны к холмам. В воздухе носился дух убийства.
В доме Бенедикта на окнах были плотно задернуты занавески, и все сидели в полумраке вокруг кухонного стола.
Когда он вошел, мать разрыдалась.
— Я цел и невредим, мама, — сказал он устало.
Отец снял с носа очки и стал протирать их. На его посеревшем лице проступили капли пота, — гнетущий страх проник и в эту комнату. Отец вытер лицо платком.
— Я тоже был там, — прошептал он глухо. Бенедикт посмотрел на него и понял, что отец давно беспокоится о нем, с той самой минуты, как началась паника.
— Я проводил домой отца Дара, — объяснил он. Отец кивнул ему в ответ. — И вызвал к нему доктора.
Мать, которая прежде, наверное, отозвалась бы на его слова, теперь только неотрывно глядела на него. Она жадно разглядывала его руки, лицо, словно заново обрела его.
— Со мной ничего не случилось, мама! — повторил Бенедикт.
Она положила руки ему на голову, как бы благословляя его, и прильнула к нему, обливаясь слезами. Он чувствовал, что волосы его стали мокрыми от ее слез. Отец смотрел на них неподвижным взглядом, а Джой, который, казалось, никогда в жизни еще не был так взволнован, как сейчас, побледнел и уставился на них с застывшей, задумчивой улыбкой. Бенедикт потрепал мать по плечу и прошептал ей на ухо:
— Ты видишь, мама, я жив и здоров.
Наконец она оторвалась от него, пошла к плите и вернулась с тарелкой свекольного супа. Он покорно стал есть.
В полумраке кухни все они казались заживо погребенными. Снаружи, словно откуда-то очень издалека, доносились звуки, неясные и зловещие. Один раз они услышали стрельбу, и Бенедикт поднял голову, но тут же снова принялся за суп.
— Как же, папа... — наконец сказал он. Отец взглянул на него.
— Я не знаю, — ответил он и тяжело повел плечами, опустив глаза. Только один отец понял, о чем хотел спросить Бенедикт: о тех обещаниях, которые были даны на митинге в лесу прошлой ночью... Мать, казалось, ничего не слышала, — она сидела напротив Бенедикта и следила глазами за каждым его движением.
