— В четыре часа утра, — ответил Бенедикт.
— В четыре?
— Да, отец мой, я должен еще кое-что сделать, прежде чем идти в церковь.
— Кое-что сделать?
— Да... я... — Бенедикт вспыхнул. В голове его мелькнула мысль рассказать епископу о матушке Бернс, но он тут же отбросил ее. — Я... я молюсь, — сипло закончил он.
— Когда ты приходишь в церковь?
— В пять.
— А ранняя обедня начинается...
— В шесть.
— Почему же ты приходишь так рано?
— Я... Мне нравится приходить пораньше, — сказал Бенедикт.
— А отец Дар уже ждет твоего прихода?
— Нет, — ответил Бенедикт.
— Где же он обычно бывает в это время?
Бенедикт хотел сказать, но у него сперло дыхание.
— Я не знаю, — пролепетал он.
— Не знаешь? — улыбнулся епископ. — Он ждет тебя в церкви?
— Нет, — тихо ответил Бенедикт, уставившись в пол.
— Где же ты его находишь в таком случае?
— Иногда, — Бенедикт говорил медленно, не поднимая глаз, — он болен и еще спит, тогда я иду за ним и бужу его.
— Запоздала ли когда-нибудь обедня оттого, что тебе пришлось его будить?
— Только раз, но ненамного, — с трудом выговорил Бенедикт.
— Потому что тебе пришлось пойти и разбудить его?
Бенедикт кивнул и прошептал:
— Только один раз.
— Один раз, — сказал епископ, внимательно наблюдая за ним. Бенедикт снова кивнул, — А чем он болел, ты знаешь?
Епископ смотрел на него из-за письменного стола. Комната казалась Бенедикту огромной и совсем пустой, ему хотелось убежать отсюда. Сердце, беспокойно колотившееся в груди, вдруг замерло, в ушах звенело...
— Что происходит в вашем приходе? — спросил епископ.
Бенедикту не хотелось отвечать. Он страшно устал. Епископу пришлось повторить свой вопрос.
— Я не знаю, отец мой, — сдержанно ответил Бенедикт.
— Но в церкви было побоище, — сказал епископ.
Бенедикт кивнул. Он вспомнил про отпечаток ноги на красном ковре; только теперь ему казалось, что это был след босой ноги: на ковре явственно отпечатались пальцы и пятка.
— Что происходит в вашем приходе? — допытывался епископ.
Бенедикт пожал плечами. Он наконец поднял на епископа полные слез глаза. С минуту он смотрел перед собой, испуганный.
— Я ничего не вижу, — признался он, потом смахнул рукой слезы. — Они бастуют против Компании, — сказал он.
— А похороны? — спросил епископ.
Снова у Бенедикта перехватило дыхание. Ведь они тогда забыли про гроб, а ночью люди пробрались в церковь, унесли гроб и захоронили его...
— Но это грех! — сказал он неожиданно.
— Что грех? — спросил епископ.
— Убивать, — тихо ответил Бенедикт.
— А отец Дар? — спросил епископ.
— Он забыл! — вскричал Бенедикт, подняв измученное лицо. — Забыл!
— Забыл про что? — спросил епископ, впиваясь глазами в Бенедикта.
Бенедикт стиснул ладонями щеки, рот его полуоткрылся.
— Разве отца Дара не предупредили о том, что заупокойную обедню служить не следует? — спросил епископ.
Бенедикт ничего не слышал.
— Я предупреждал его, — почтительно проговорил отец Брамбо, но епископ и Бенедикт не обратили внимания на его слова.
— Они ворвались в церковь, — сказал Бенедикт, побледнев, закрыв глаза. — Они ворвались в церковь, они кричали: «Вон отсюда! Убирайтесь!»
— Кто кричал, Бенедикт? — спросил епископ.
— Солдаты, — дрожа, ответил Бенедикт. Он оглянулся вокруг и понизил голос. — Они пришли за забастовщиками, — сообщил он доверительно.
— А разве отец Дар не знал, что они придут?
Бенедикт затряс головой так, что на щеках у него выступили красные пятна — ему хотелось отогнать мучившее его воспоминание. На вопрос епископа он не ответил.
Епископ молчал. Он внимательно присматривался к Бенедикту, беззвучно шевеля губами. Потом он поднял руку, и Бенедикт увидел кольцо на среднем пальце.
— Целуй, — приказал ему епископ.
Мальчик медленно подошел к столу и упал на колени, а епископ протянул ему руку. Бенедикту вдруг почудилось, что он слышит голос Поджи, — он прикоснулся губами к руке епископа, она была приятной и холодной, как игральные кости.
— Когда ты будешь готов к отъезду? — спросил епископ.
— К отъезду? — повторил Бенедикт, поднимая изумленное лицо.
— В семинарию святого Фомы.
— О! — воскликнул Бенедикт. Воцарилась тишина. Он молчал, не понимая, что от него ждут ответа.
— Тебя известят, — сказал наконец епископ. Он поднял руку и сложил пальцы для крестного знамения.
Бенедикт опустил голову.
— Во имя отца и сына... — услышал он голос епископа.
Он нес алюминиевые судки: в нижний мать налила горячий кофе, судок грел ему ногу. Завод молчал: из труб вился тонкий дымок, как будто в корпусах шла работа, но было тихо. Литвацкая Яма опустела. Лишь старухи в темных платках торопливо проходили по узким улицам, а на перекрестках бесприютно повизгивали собаки. Кошки сидели под крылечками и смотрели вслед Бенедикту. Близился полдень.
У стальных ворот завода стояли охранники в касках времен первой мировой войны. Высокий кирпичный забор с колючей проволокой поверху опоясывал всю территорию завода; тут и там виднелись люди в военной форме, они угрюмо сидели на солнце с ружьями в руках. В высокой сторожевой башне, с которой можно было обозревать город и Литвацкую Яму, дежурило еще несколько солдат с пулеметами. Больше никого не было видно. Бенедикт пошел через железнодорожные пути к воротам.
— Тебе чего? — спросил его высоченный солдат, глядя на него сверху вниз.
Бенедикт стоял перед ним, не зная, что ответить. Солдат лениво ткнул его стволом ружья. Бенедикт вздрогнул; солдат слегка усмехнулся. Бенедикт молча поднял судки и показал ему. Солдат поглядел на них.
— Моя мать, — с трудом выговорил Бенедикт, — велела мне отнести отцу завтрак.
— Как зовут твоего отца?
— Винсентас Блуманис, — ответил Бенедикт.
— А-а, литвак!.. — протянул тот, потом снова поглядел на Бенедикта и задумался. — Он там, что ли?
