ГАМБИТ МАККАБРЕЯ

Шмон был позорно неэффективен: мне самому пришлось напоминать им о копчике, где злые дяди часто приклеивают «приправу» — сточенную бритву. Пока я хихикал, в дверях, разбрасывая обломки привередливыми ножищами, замаячили трое высоченных детин. Это вам не обычные британские лягаши — сами ноги их красноречиво сие утверждали. Фактически то были полковник Блюхер и пара его клевретов. Блюхер взметнул трехстворчатый пластиковый складень, весь засиженный отпечатками важных резиновых штампов. Фараоны прекратили меня арестовывать и принялись называть Блюхера «сэр». Кто-то велел домоправительнице заткнуться — за это вспомоществование великая моя благодарность, — и у нас образовалась некая живая картина. Затем Блюхер учтиво поблагодарил бобиков, однако голос его звучал несколько безапелляционно, что означало «теперь отъебитесь».

Не знаю, кто компенсировал домоправительнице выломанную дверь и разбитые мечты, но это был не я. Когда мы уходили, она воспроизвела жест, которому ей никогда не следовало учиться, ибо она явно не собиралась участвовать в конкуре.

— Ф Хункарии, — сообщил я ей, — мы покасыфайт этот снак фот так. — И я продемонстрировал, задействовав гораздо меньше пальцев.

Необъяснимым образом Блюхер, казалось, был мною доволен. Необъяснимым же образом, казалось, его совершенно не интересует мой цареубийственный заговор, но я его все равно изложил, ибо покушение на покушение всегда развязывает язык: это все знают.

— И я полагаю, это ваши взломали мне патроны? — с благодарностью завершил я.

— Отнюдь, мистер Маккабрей, то были вовсе не мы.

— А, ну, стало быть, Джок столь патриотичен, сколь я все время и подозревал.

— Да нет, я бы не сказал, что это и Джок.

— Тогда кто же?

— Вот этого я бы сказать не мог.

Я знал, что это означает. То есть думал, будто знаю, что это означает.

Они высадили меня на не том конце Брук-стрит — наверняка из соображений безопасности. Прогулка пошла мне на пользу. Джок открыл дверь с безвыразительным лицом, а когда я проходил через кухню, с подобным же дефицитом эмоций сунул мне в руку крепкий стакан. Первый же глоток поведал мне: мой камердинер понял, что сейчас не время для таких церемоний, как содовая.

Иоанна была в гостиной; ее прекрасные глаза не отлипали от телевизионного приемника, в коем какой-то парняга наяривал нечто изумительно тоскливое на свистульке, отлитой из чистой платины.

— Послушай, Иоанна, — сконфуженно начал я.

— ШШШШ! — ответила она. (Существуют определенные инструменты, которые, похоже, вызывают необъяснимую зачарованность в особях женского пола. Вот вы знали, к примеру, что в древних Афинах был принят закон против ребят, играющих на флейтах под девичьими окнами? Против дарения девам охапок цветов, коробок шоколадных конфет или норковых шуб не принимали ничего, а игра на флейте полагалась нечестным преимуществом: ей поддавались даже умные девы. Я не сочиняю, ничуть, — спросите любого Греческого Историка. Осведомьтесь в промежуток здравомыслия между послеобеденным сном и часом коктейлей.)

Когда парняга завершил дудёж и принялся вытряхивать слюни из ценной свистульки, я смочил свою тем, что оставалось от ценного скотча, и произнес:

— Послушай, Иоанна, мне ужасно жаль, но…

— Все в порядке, Чарли-дорогуша, прошу тебя — не продолжай. Я не вынесу объяснений того, как ты не оправдал моих надежд. Даже лучшие мужи ломаются под напряжением.

Над этим последним я задумался, ибо знал, что она не из тех женщин, кто кое-как употребляет слова. Множество горьких возражений и остроумных реплик пришло мне на ум.

— Ах, ну что ж, да, — вот что я предпочел произнести. И даже она не смогла придумать, как парировать это замечание. Позже мы отобедали рано, поскольку стоял тот вечер, когда приходит и «делает одолжение» наша прелестная итальянская кухарка, а заканчивать ей нравится пораньше из-за, как она выражается, «Бинко». (Вероятно, вы о «Бинго» не слыхали — это такая игра, в которой шансы у игрока чуть хуже, чем при поединке с «фруктовой машинкой», но не нужно стирать до крови ладонь, дергая за рукоять. Для экономики, меня уверяли, тоже великолепно: видите ли, если малый зарабатывает в неделю 80 фунтов и 20 из них отдает супруге на «Бинго», а сам таким же количеством дензнаков поддерживает борзых — что, разве станет он мириться с каким-то паршивым, паскудно-капиталистическим дифференциалом в чертовы 5 %, а?)

Итак, мы отобедали рано — простеньким «боллито мисто»,[54] в круговерти искрящихся реплик, вроде: «Передай соль, пожалуйста, дорогуша» или «Ох батюшки, жаль, что так с вином». Моим финальным «жёдэспри»[55] было: «Иоанна, дорогая, мне кажется, я отправлюсь на боковую пораньше, не возражаешь?» Она была готова к такому удару: одарив меня милейшей из улыбок, сказала, что не возражает ничуть, поскольку сейчас по телевизору как раз начинается фильм ужасов.

Должно быть, двумя часами позже она проникла в мою гардеробную и сообщила, что фильм ужасов перепугал ее до ужаса.

— Ну-ну, — сонно пробормотал я, похлопывая ее там, где должна была находиться ночная сорочка. После чего Иоанна осведомилась, что пошло не так при покушении, и я сказал, что патрон никак не желал залезать в казенник. Поначалу она, видно, не постигла, пришлось ей как бы демонстрировать. Несколько минут спустя она сказала, что поняла почти все, кроме действий затвора. Я спустился смешать нам выпить. Играем на время, вы же понимаете.

Заснула она, вероятно, минут тридцать спустя: баллистика — очень скучный предмет.

Незадолго до зари Иоанна снова потрясла меня. Я угрюмствовал. Я всегда угрюмствую в этот час.

— Чарли-дорогуша, — произнесла она. — Я не понимаю одного. — Я воспроизвел неубедительную фонограмму сна, но тщетно. — Слышишь, Чарли? В обойме должно было лежать три патрона, правда?

— Ох, ну что ж, — сказал я.

10 Маккабрею дают совершенно простое — нет, восхитительное — задание, и он умудряется пустить его псу под хвост

…и кусты сомкнулись

За ней, и эхо вторило: «Дурак».

«Мерлин и Вивьен»[56]

И ВСЕ РАВНО, ЧАРЛИ-ДОРОГУША, — сказала она, пока я мотылял безжизненный ломтик бекона по тарелке для завтрака. — И все равно, тебе не чересчур удалось, правда? Покушение то есть? Человек из ЦРУ наверняка бы проверил все патроны до единого — цэ-эрушные шишки, говорят, никаких оправданий и слушать не желают.

Единственное остроумное возражение на это, пришедшее мне в голову, было таково, что подобное ему я бы ни за что не помыслил адресовать нежновзращенной миллионерше, и потому я придержал язык и с ненавистью пырнул жареное яйцо.

— Быть может, — продолжала она, — это задание оказалось для тебя крутоватым: как ты сам часто говоришь, ты уже не юноша, да?

Применив силу запястья и кисти — о продолжающемся наличии коей силы в себе я даже не подозревал, — я одним ударом ножа рассек ломтик хрустящего жареного хлеба, отправив половину в полет через всю комнату, словно тарелочку для стрельбы.

— Поэтому, — сказала Иоанна, — я придумала для тебя одно маленькое задание, которое ты сочтешь простым и восхитительным.

Я испустил череду осторожных недоверчивых звуков, которые могли или не могли быть слышимы за чавканьем жареным хлебом.

— Тебе понадобится лишь подружиться — очень крепко подружиться — с красивой молодой женщиной. Она — нечто вроде моего делового партнера в одном конфиденциальном предприятии, и у меня такое чувство, что она протекает. О перестань же воздевать так глупо брови, дорогуша, — ты отлично понимаешь, о чем я: она немного слишком разговорчива с нашими… э… конкурентами. Я хочу, чтобы ты подобрался к ней поближе — причем трать сколько влезет. Так, словно ты устал носить с собой всю эту кучу денег. От такого обращения она станет пялиться на тебя с обожанием. Затем начинай ухлестывать — и посмотрим, действительно ли она так болтлива, как я подозреваю. Можешь намекнуть, что ты журналист-расследователь одной из английских воскресных газет, хм?

Мои нож и вилка обрушились на тарелку — посуда поменьше просто раскололась бы напополам, — а сам я встал, излучая арктический взор, от которого просто увяла бы женщина поменьше.

— Есть вещи, — чопорно произнес я, — которых совершенно немыслимо требовать от мужчины. Покушаться на жизнь царствующей особы — да. Изображать журналиста воскресной газеты — нет.

— Прости меня, дорогуша, — торопливо залопотала Иоанна, — мне, быть может, не хватило, э-э, проницательности, когда я это предложила. Тогда, наверное, можно намекнуть, что ты крупный инвестор и слыхал, что у нее может оказаться некая инсайдерская информация по некой очень симпатичной сделке — как раз ее кусочек тебе очень хотелось бы приобрести, и в доказательство у тебя имеется бумажник. Но сначала подберись к ней поближе, завоюй ее доверие; я уверена, что она сочтет тебя восхитительным. Да мама родная, я же тебя восхитительным считаю, разве нет?

Я снова уселся, но завтрак мой долее не чаровал меня: он выглядел жестокой пародией на Кандинского.[57]

— Очень хорошо, — наконец вымолвил я. — Как и где я должен захороводиться с этой дамой?

— Сегодня вечером, дорогуша. Все уже улажено. Ее зовут Лоретта. Ты будешь ее партнером на приеме: это всего-навсего Нефтяное Арабское Посольство, поэтому не стоит охотиться за белой бабочкой и фраком, простой смок вполне сгодится. Извини, я имела в виду обеденный пидж.

Лоретта оказалась владелицей эдакого изумительно уязвимого лица, похожего на цветочек; казалось, ее глаза вечно готовы переполниться слезами счастья, а щедрые губы искусаны в тысяче зверских поцелуев. Я поймал себя на том, что мне хочется ее защитить, — ведь все, на самом деле, сводится к этому, не так ли? Насколько бы я ни был молодым мужем, мне до боли возжелалось выяснить, соответствует ли все остальное в ней обещаниям этого милого личика.

После приема и того, что сошло за буфет в Посольстве подобного класса, она деликатно содрогнулась, когда я предложил нанести совместный визит в ночной клуб. (Я тоже несколько содрогнулся, хотя моя дрожь проистекала от облегчения, что не придется тратить много денег. Я не скаред, скажу я вам, честное слово, но пятьдесят фунтов за паршивую шампань и избыток децибел никогда не привлекали меня своей выгодностью. «Квантум меруит»,[58] как я всегда говорю.)

— Возьмите меня домой, — промурлыкала она. Ее мурлыканье относилось к той марке, что распространяет знакомый зуд от основания позвоночника к дорсальным областям. Я и взял ее. Домой то есть. «Дом» ее оказался квартирой в ненавязчиво шикарном квартале рядом с Кёрзон-стрит. Швейцар ненавязчиво нас не заметил, но спина его истекала милостью. Если швейцаровы спины вообще способны красноречиво сиять словами «Благословляю вас, дети мои», спина этого швейцара лучилась именно ими.

У дверей квартиры Лоретта вручила мне ключ — терпеть не могу дам, которые делают вид, будто способны открыть дверь без посторонней помощи, — и встала в такой позиции, что мне пришлось бы прижаться к ней едва не вплотную, чтобы дотянуться до замочной скважины. Ее огромные фиалковые глаза искательно глазели на меня, сочась вышеупомянутыми