договорились, что первым пойдет он, рассудив, что в случае провала новичка более опытный из двоих сможет поправить дело. Он вновь облачился в специально приготовленную для него черную форму легионера с вышитым на груди серебряным копьем – позорным символом архангела Михаила. Правда, обычные пуговицы и петли на ней заменили кнопками, которые легко расстегивались. За несколько минут до того, как он пошел к столикам, его мандраж прошел. В зале стоял гвалт, слышались крики, смех – добавки к алкоголю уже подействовали. Он погрузился в какое-то странное состояние – смесь озноба, ярости и эйфории, – как будто вышел из окопа после долгой бессонной ночи.
В полночь, когда самые возбужденные женщины от нетерпения уже ритмично хлопали, свет погас и через усилители донеслись первые звуки в стиле техно. Жозеф вытолкнул его в зал.
Много времени спустя он сам себя спрашивал, что же собственно там произошло. Он вернулся с выступления оглушенным и все еще под кайфом. Раскачиваясь, как пьяный корабль, тысячерукая и тысячеротая гидра сорвала с него одежду, его словно захлестнули прикосновения и пожатия, на него изливались масло, вода, духи, кремы, щупальца остервенело мяли его член, мошонку, низ живота, бедра, ягодицы, обрубок руки, рубцы от ран. От их ладоней, пальцев, ногтей, губ, языков по всему телу пробегал ток. Он аккуратно отстранялся от слишком жадных рук и губ, он перемещался от стола к столу до тех пор, пока остервенелые, растерзанные, всклокоченные зрительницы не окружили его плотным кольцом в одном из проходов. Они готовы были поколотить друг друга ради того, чтобы оказаться рядом с ним и коснуться его тела, как будто само их существование зависело от этого касания, как будто они пришли на поклонение идолу с оторванной рукой и чудесным фаллосом. Они слизывали капли его пота с привкусом масла и духов. Музыка стучала внутри него, как огромное больное сердце. Он потерял всякое представление о времени и не знал, нужно ли ему еще сдерживаться или можно начинать, можно наконец смягчить это жуткое напряжение, которое волочило его за собой и превращало все тело в придаток пениса. Вдруг они вытолкнули прямо к его бедрам какую-то молодую застенчивую женщину, поздравляя ее с днем рождения. Женщина секунду поколебалась, а потом, поддавшись на уговоры подружек, дотронулась руками и губами до подставленного члена и начала медленное, очень-очень медленное движение вверх-вниз. На сей раз, зачарованный ее нежностью, он не стал сдерживать прилив наслаждения. Он разрядился несколькими залпами, с неслыханной мощью, забрызгав собранные в целомудренный пучок белокурые волосы своей мучительницы, щеку ее соседки справа и шею соседки слева. Не в пример Одиссею, он не устоял перед пением сирен. Выпущенный им салют был встречен громом аплодисментов и взвизгов. Оглушенный, шагая в невесомости, он подобрал свое барахло и прошел сквозь поток дрожащих рук и губ.
Жозеф сообщил ему, что доволен, очень доволен, вручил обещанные сто пятьдесят евро и назначил следующее выступление через три дня в том же месте и в то же время. Он не стал смотреть выступление своего напарника, вернулся домой, лег не раздеваясь на кровать и уснул как убитый.
Проснувшись на следующее утро часов около девяти, он начал возвращаться в реальность. Вместо возбуждающих ночных содроганий он испытывал неприятную дрожь и глухую боль внизу живота; вместо обжигающего наслаждения – постоянную мучительную тошноту; вместо горечи сиреневой таблетки во рту – кошмарное жжение в желудке. Ради нескольких ярких мгновений придется терпеть день или два дня муки расплаты за ослепление от тщательно скрываемой вспышки.
Он встал и пошел варить кофе, если так можно назвать безвкусный коричневатый порошок, который он насыпал в кофеварку. С тех пор, как прервались связи с Америкой и Африкой, настоящий кофе стоил дороже золота.
Пусть во рту у него помойка, он все равно пойдет на следующее выступление к Жозефу. И не только из-за бабок: лучше уж отдать обрубок своей жизни в руки страдающих от фрустрации женщин, чем влачить дни, томясь от скуки и собственного скупердяйства.
Нажав на кнопку кофеварки, он разделся и внимательно изучил свое отражение в большом зеркале душевой. Ему стало жаль руки, ампутированной как раз чуть пониже локтя.
Стало жаль молодости.
Жаль войны.
6
– Ну, а этот тебя не устроит?
Пиб старался удержать на одном месте дуло тяжеленного маузера в трясущихся руках. Помощник легионеров курил сигарету, стоя в двадцати шагах от него. Он засунул берет под расшитый серебром погон на рубашке, и его преждевременная лысина, хотя и старательно прикрытая белобрысыми волосами, все же просвечивала. У него было по-детски круглое безусое лицо. Ему, наверно, не исполнилось и двадцати пяти лет. Из-за черной униформы казалось, что он – продолжение своей тени, той, что лежала на тротуаре, и той, которую закатное солнце растягивало по шероховатой стене заброшенной фабрики. Дуло его автомата высовывалось из-за правого плеча.
– Отмазался от армии, – прошептала Стеф. – Маменькин сыночек. Вообще-то, ему самое место быть на Восточном фронте.
Не более чем игра, сказала она пару часов назад. Можно ли верить тому, кто заявляет, что смерти нет?
Родители и учителя с детства учили Пиба, что жизнь – это дар Божий, что человек не может присвоить себе то, что ему не принадлежит. Правда, эти прекрасные слова не помешали легионерам архангела Михаила восстановить смертную казнь и убивать без разбору всех тех, кто не разделял их возвышенного взгляда на мир.
– Он скоро обернется, – пробормотала Стеф. – И этот парень не станет думать, стоит ли превращать нас в решето.
Ночь уже опускалась на прямые улицы города и на внутренние дворы. Пиб и Стеф потратили целый день в поисках потенциальной мишени. Булочки с шоколадом, купленные Стеф в заштатной булочной, застряли в желудке у Пиба. Ему не удалось их пропихнуть даже с помощью жуткого количества содовой, которую он пил прямо из горлышка, – они стибрили бутылку из супермаркета, напичканного, впрочем, камерами слежения. Если сейчас он не пройдет испытания, его назавтра же выставят из отряда «подонков», он должен будет сдать оружие и патроны декуриону и, совершенно беззащитный, окажется один на один с миром, полным зомби, камикадзе, бомжей и крыс. Остатки шоколада угрожающе подступили к горлу.
Стая диких гусей, летевших по красноватому небу с тугим шелестом крыльев, на несколько секунд привлекла внимание легионера. Стеф тяжело вздохнула, вышла из-за ржавой конструкции, за которой они прятались, и решительным шагом двинулась по переулку в сторону черной фигуры, размахивая кольтом. Среагировав на звук ее шагов, помощник легионеров бросил окурок, развернулся к ней лицом и наставил на нее автомат.
– Стой!
Остолбенев, Пиб увидел, как палец помощника лег на курок автомата.
– Стой, стрелять буду!
Стеф продолжала идти прямо на черное отверстие в дуле, все так же твердо, без страха и паники. Она не врала, говоря, что смерть для нее не имеет никакого значения. При виде ее беспечной, веселой походки казалось, что она и впрямь играет в некую игру. А может, она просто не отдавала себе отчета в том, что делает, может, это какое-то безумие, и ее нужно защитить от себя самой, отвести от нее этот глупый конец?… Пиб перестал размышлять, прекратил дрожать и снова навел маузер на черную фигуру.
– Сто…
Указательный палец Пиба спустил негнущийся скрипучий курок. Грохот маузера взорвал ему барабанные перепонки. От мощной отдачи рука подпрыгнула. Пиб чуть не швырнул пистолет, горячий, как раскаленная сковорода. В первый момент ему показалось, что он промахнулся. Помощник легионеров стоял неподвижно, по-прежнему наставив автомат на Стеф. Пиб, позабыв о боли, обжигающей руку до самого плеча, в ярости заорал. Словно добитый его криком, помощник легионеров покачнулся, выпустил из рук автомат, взмахнул руками, стараясь удержаться на ногах, и рухнул на тротуар. Его голова звонко стукнулась об асфальт.
Стеф наклонилась над безжизненным телом, пощупала сонную и яремную артерии, забрала автомат и берет легионера и подошла к Пибу.
– Ты уложил его, попав в самое сердце!
От ее лукавой улыбки гнев Пиба вспыхнул, как тлеющие угли на сильном ветру.
– Ты что, совсем чокнулась? Он мог тебя убить!
