да и опасно им перечить. Но я восхищен твоим терпением. Когда он возвращается?
— Весной, его не было три года.
— Уверяю тебя, разлуки полезны для любви!
— Возможно.
Внезапно он понял всю бестактность и неуместность своих слов и положил свою руку на руку жены, которая поспешно начала расспрашивать его о сломавшейся в дороге оси. Он с радостью подхватил тему и с мальчишеским пылом поведал обо всех обстоятельствах и подробностях происшествия, попенял на свою невезучесть, на глупость деревенского кузнеца, приправляя свой рассказ смешными домыслами и словечками из местного жаргона. Затем разговор вновь-повернул на другое, говорили о друзьях, соседях: Жак де Фонкер женился и устроил пышную свадьбу, пригласил всех помещиков запада, чтобы они полюбовались его прекрасным завоеванием по имени Диана: на десерт трубили что было мочи в рог. У бедного Сериса осталось только шесть собак вместо семи. Иоахим де Шаблен попал в затруднительное положение со своим внуком, Блезом: он его препоручил, после затяжной войны, братству Фрер-Катре-Бра. Тетка Аделина де Боревуар упала с лошади (в семьдесят пять лет «явных»), ей оставалось только преставиться, но, проведя всего лишь неделю в постели, она появилась на людях: треуголка на лбу, охотничий рог через плечо, и скоро ее старые кости уже барабанили в спину жеребца с живостью «настоящего пороха», как говаривали здесь, Белланды построили галерею, чтобы давать балы, и теперь их замок открыт столько дней, сколько их в году.
— И даже в високосном, — сказал малышка Ранконь, гордясь своими новейшими познаниями.
Следуя принятому церемониалу, все перешли в гостиную. Господин де Катрелис сел радом со своей женой на обитый золотой парчой диван. За ним в золоченых рамах выстроились его предки. Перед ним его дети и внуки, его настоящее и будущее.
«Эта порода не скоро вымрет! — с лукавым довольством сказал себе мысленно он. — И здесь ведь еще не все Катрелисы».
Анри разливал ликер. Бланш села за пианино.
— Ах! — сказал господин де Катрелис. — До чего же хорошо бывает иногда в собственной семье!
Жанна перестала улыбаться.
11
Кюре в Муйероне был выдающейся личностью! В то время, предшествовавшее отделению церкви от государства, выбрав для себя карьеру сельского священника, а это была известная ступенька на лестнице общественного положения, он буквально на следующий день стал сотрапезником помещиков своего прихода, вел себя с ними запанибрата и почти ничем, во всяком случае, по внешнему виду от них не отличался. Но так только казалось, ибо имелось между ними одно существенное отличие: священник Муйеронской церкви не был человеком, который тешит себя иллюзиями! Представитель короля королей в этом закоулке планеты, он просто считал как бы своим долгом окружить себя такой же пышностью, как и местное дворянство. Для того чтобы «поддержать свое положение в обществе», он носился с оригинальной идеей нарядить своего ризничего дворецким. По недостатку средств, ибо скупость в нем постоянно боролась с тщеславием, он заставил обшить свою старую сутану желтым шнуром. Люди шли к нему издалека, чтобы увидеть эту чудную сутану-ливрею, украшенную огромными лапами погон, найденных на каком-то чердаке! Это была, так сказать, местная достопримечательность, но не единственная. Ризничий был богат не более своего настоятеля. Бывший моряк дальнего плавания, выставлявший напоказ хвост своих жидких волос, перевязанных кожаным ремешком, он носил в левом ухе огромное кольцо из позолоченной меди. Конечно, ему дали прозвище Кадет-Руссель и про него пели:
Но это были еще не все его странности. Исполняя роль певчего, он так громко читал молитвы, словно приставлял ко рту корабельный рупор. И у прихожан от этого громыхания раскалывались головы, а со стен церкви сваливались иконы. Наконец, он выпросил себе еще одну должность, которую, впрочем, выполнял в наилучшей, но очень своеобразной манере. Одной рукой он протягивал деревянную плошку для пожертвований, из последних сил потрясая мелочью, скопившейся в ней, а другой — дарохранительницу. Представ перед прихожанами в таком виде, он предлагал им сделать пожертвования. Они поступали — крышка все время хлопала, — но весьма скупые. Так проходила каждая месса в Муйероне. Прихожане Муйеронской церкви не были настолько набожны, чтобы это их задевало, и потом, они постепенно привыкли к своему ризничему. Только случайно попавший в собор человек несколько терялся, оглушенный раскатами этого голоса и смущенный контрастом между благородными манерами и важными жестами священника и ухищрениями его помощника. Иногда ризничий вкладывал в службу столько усилий, что даже начинал задыхаться. Тогда можно было заметить, что в его широко открытом рту остатки зубов располагаются в шахматном порядке. Говорили, что задыхается он по причине отсутствия зубов. Выходя из алтаря, он подпрыгивал в центральном проходе так, как будто убегал от большой опасности, а в колокол он звонил с такой яростью, словно бил в набат при пожаре. Во время своих инспекций сельских приходов епископ откладывал, насколько это было возможно, свой визит в Муйерон; злые языки разносили слухи о том, что перед началом службы он всегда затыкал свои уши ватой. Как-то господин кюре получил от доброжелателей «Послание в епархию», в котором содержалось требование приструнить ризничего. Однако он так держался за своего помощника и ему так нравилась собственная выдумка с сутаной, что это письменное недовольство никак его не задело.
Церковь была переполнена. Невозможно было даже закрыть дверь. Множество зубчатых по краям чепчиков, одеяний из черного сукна, застегнутых до самого подбородка, лиц, любопытных взглядов! На службу явились не только местные прихожане, но и верующие из других приходов — все пришли посмотреть на господина де Катрелиса! Провинция так уж устроена: мельчайшее событие в ней становится тут же известно, все служит предлогом отправиться куда-нибудь и развлечься, а приезд господина де Катрелиса был, конечно же, очень весомым поводом для этого. У слухов есть крылья. Они считаются невидимыми, но сотни острых глаз улавливают их очертания, прослеживают их путь. Под действием эйфории от момента кто-то высказывает какое-то безобидное суждение, оно перелетает от одного к другому, обрастает подробностями, искажается. Разумеется, особенно большой интерес у людей вызывают участники событий, попавших хотя бы однажды в поле их зрения. Не прошло и двух дней, как стало известно, что пресловутый «бешеный охотник», «чудак», «охотник-егермейстер» оставил свой «беспорядочный образ жизни» и окончательно поселился в Бопюи. Относительно причины этой перемены было высказано множество предположений, из которых самым распространенным выводом было то, что «Эспри де Луп»[11] «состарился». Он был слишком горд, чтобы жаловаться, даже если раны были серьезные, получил немало разных ран, но рассказал о том, как все это было, только много лет спустя.
Вот так, без всякой злобы, а скорее из чистого любопытства и даже из симпатии к человеку и складывается общественное мнение о нем. Но сколько же неуемного любопытства надо иметь, чтобы замечать каждую новую морщину, необычную бледность, пусть легкую, но хромоту, старческое дрожание рук или подбородка — ничто в его облике не упускали внимательные наблюдатели, впрочем, он ничего и не
