на косьбе, было видно, кто как работает. А по работе судили и о человеке. Иван выделялся среди своих сверстников сноровкой, не отставал от опытных косарей. Косил размашисто, чисто, как говорили у нас — со свистом. А когда при стоговании сено навильниками подавали, возчики не успевали за ним. Да и попробуйте успеть: Иван на вилы чуть не целую копну поднимал.
По очередному призыву брат ушёл в армию. Служил в пограничных войсках. Там его и в партию приняли.
После демобилизации вернулся в родную деревню, стал ярым агитатором за новую жизнь. Приехал он как раз накануне выборов в местный Совет. А когда на сельском сходе крестьяне дали отставку прежнему председателю, Борин-мужик был единодушно избран депутатом сельского совета и стал его председателем.
— Отвечай, Борин, когда «Фёдор Палыч» к нам прибудет? — повторил свой вопрос Маркин. — А то обидно как-то получается: кругом машины гудят, а в Жестелеве всё конягой обходимся.
— Будут и у нас машины. Не сразу Москва строилась, — сказал, вставая с места, Иван. — Партия давно насчёт механизации сельского хозяйства хлопочет. После пятнадцатого партийного съезда сколько колхозов по стране выросло? Провести сплошную коллективизацию, пересадить мужика с сивки на железного коня — дело нелёгкое. Нужны и средства и время.
— Дело это дальнее, — перебили Ивана.
— Почему дальнее? А я думаю, что ближнее. Под Нижним Новгородом, где была деревня Монастырка, автомобильный завод достраивается? Достраивается, факт. В бывшем Царицыне тракторный гигант воздвигается? Воздвигается, факт. Это только по одной Волге— матушке, а теперь поглядим, что на тихом Дону, делается. В Ростове, можно сказать, йод одной крышей сразу несколько заводов выросло. На Днепре, в Запорожье, начинают комбайны выпускать. Подмога деревне идёт, да ещё какая подмога! Пора и жестелевцам на новую жизнь настраиваться.
Стряхнув пепел с папиросы, Иван пристально обвёл всех присутствующих глазами и вдруг остановил свой взгляд на мне:
— Пора, братец, тебе тоже за ум браться. Бросай делать капканы. А то нехорошо получается: одной ногой на земле стоишь, а другой на капкане!
— Зато свободен и ни от кого не зависим, — заступился за меня дядя Фёдор. — Вольный гражданин на вольной земле.
— Не согласен я с такой «вольницей», — возразил Иван. — Свободная единоличная жизнь — это всё равно что Костин капкан: держит тебя и к свету не пускает.
— Точно! — заключил Маркин, разглаживая рукой лежащий перед ним номер «Крестьянской газеты». — Пора и нам за ум браться…
ПРОЩАЙТЕ, МЕЖИ!
К весне тридцатого года в Жестелеве была создана сельскохозяйственная артель. Много разговоров было о том, какое имя дать нашему кооперативу. Одни предлагали назвать артель «Жестелевский верёвочник». Но большинство не согласилось. Плохую память оставил о себе верёвочный промысел. Верёвка крепко давила нас, когда мы работали на горбатовских купцов.
Маркин предложил:
— Назовём артель «Наше счастье».
— Нет, счастье надо сначала завоевать, — резонно заметили мужики.
Собрание затянулось далеко за полночь. Лишь под утро все сошлись на том, что самое подходящее название — «Трудовик».
И в самом деле: деревня наша работящая, трудовая, лучшего имени колхозу и не придумать.
На первом заседании правления артели речь зашла о том, кому быть бригадиром полеводческой бригады. Председатель колхоза предложил назначить меня.
— Молод ещё, — возразил кто-то из членов правления. — Коську пожилые колхозники не признают. Бригадиром надо мужика постарше поставить.
— А мы о людях не по бородам судим, — ответил председатель. — Борин — человек рабочий. Он с металлом дело имел — значит, и плуги и сеялки наладить сумеет. А когда машины придут, он и их наладит. Парень грамотный, старательный, людей к делу пристроит.
Так в двадцать два года я стал бригадиром. За моей бригадой, кроме земли, были закреплены пять рабочих лошадей, семь борон, несколько плугов и всякий, другой сельскохозяйственный инвентарь. Впервые я должен был заведовать таким большим хозяйством.
Не хватало живого тягла. Правление колхоза обратилось за помощью в районный исполнительный комитет.
За лошадьми послали меня и моего дружка-одногодка Павку Тарасова. И хотя он, как и я, в душе мечтал о стальном коне и уже видел себя водителем машины, но лошадь, закреплённую за ним, берёг. С какой тщательностью он заплетал ей гриву! Как он чистил, холил, ласково приговаривал: «Хоть конь не пахарь, не кузнец, не плотник, но первый в Жестелеве работник». Павка твёрдо верил, что через год-другой его гнедой уступит место трактору. И уже не конь, а машина будет первым работником в Жестелеве.
В районном исполнительном комитете нам выделили ещё пять лошадей. По тем временам это была значительная помощь.
В первый день колхозного сева члены сельскохозяйственной артели оделись по-праздничному. На женщинах — цветастые юбки, белые фартуки, пёстрые платки, а девчата атласные красные ленты вплели в косы. Кожаной обуви в те годы почти ни у кого не было, зато на поле колхозники вышли в новых поскрипывающих лаптях, в чистых холщовых портянках.
В тот памятный для всех нас день — день начала новой колхозной жизни — никто бы не решился появиться в поле неряшливо одетым, в грязной или помятой одежде.
Лида не хотела отставать от других: она пришла в своём лучшем платье, в каком мы с ней ходили в загс. Я смотрел то на жену, то на отца. Куда исчезла его сутулость! Отец как бы выпрямился на колхозном поле. На его строгом, изрезанном морщинами лице играла улыбка, чувствовалась гордость хозяина земли.
Вспомнилось мне тут первое бурное колхозное собрание. Люди заседали до третьих петухов, спорили до хрипоты. Отец молча сидел в углу. Я никогда не слышал, чтобы он выступал на собрании. А тут вдруг встал и сказал: «Товарищи-граждане, я всю жизнь был немым! А теперь хочу своё слово сказать о новой жизни. Она по мне, я за неё!»
За нашей работой пристально следили жители Жестелева и соседних с нами деревень. Были среди них выжидающие, желавшие посмотреть — выйдет или не выйдет из колхоза толк. Были и открытые противники: они пророчили колхозу неудачу.
«Не в каждой семье лад, — твердили они, — а в колхоз сошлись не одна, а целых двадцать семей. Наверняка перессорятся и распадётся их «Трудовик». К старому непременно вернутся».
Нам, молодым, неопытным коллективистам, чего бы это ни стоило, надо было доказать всему жестелевскому миру, что к старому возврата нет.
Те из колхозников, кто имел своих лошадей, свели их на общий двор. Сюда же свезли деревянные бороны, сохи и остальной нехитрый рабочий инвентарь. В артельный амбар ссыпали семена для колхозного посева.
Все предпосевные работы закончили вовремя, в марте. Наступил апрель. Пришло время начинать пахоту, прокладывать первую колхозную борозду.
С утра коллективисты сошлись на поле. Стояли озабоченные, взволнованные. С минуты на минуту должны были начать перепахивать межи, начать великую ломку старых устоев.
Прежде в нашей деревне, как и в других селениях, многие крестьяне жили по принципу: «За чужую межу не гляжу, лишь бы ко мне не совались».
А тут пришлось «сунуться». Не по приказу сверху, а по собственному желанию самих крестьян, объединившихся в артель, чтобы раз навсегда победить нужду, подрезать под самый корень кулака.
