раз мы шевелим языками, поговорим и о деле. Как у тебя обстоят дела с венгерским, немецким, итальянским, французским и, конечно, шведским языками?
– Боюсь, никак. Может быть, немецкий я помню неплохо, итальянский и французский – плохо, а остальные два никогда и не знал.
– Жаль, что ты так сильно расслабился на пенсии…
– Ну, кто ж знал!
– Да ладно, – Лида вяло махнул рукой. – Есть у нас новые методики и техника, и эти варварские языки выучишь за четыре ночи. Еще тебе предстоит медицинское обследование, физические тесты, спецтехпроверка. Выдадим тебе лучшее снаряжение, какое у нас есть, и отправим.
– Легко и просто! – пробормотал Серега. Перед ними с шипением раскрылись дверцы лифта.
3. ПРЕВРАЩЕНИЕ
На шестое утро он проснулся другим человеком. Это произошло, конечно, не за одну ночь, постепенно. Просто утром того дня, проснувшись в жесткой казенной кровати, он первым делом вспомнил свое новое имя: Оскар Энквист, свой обшарпанный сейчас, а когда-то красивый многоквартирный дом па улице Дроттнингеттен в Стокгольме… Он поглядел много красивых фильмов о Швеции прошлого и пару унылых про ее настоящее, еще больше ему затолкали в мозги в гипнопедическом кабинете. Долгую историю о том, как он сбежал с измученной осадой родины и скитался по Европе, он мог бы в любой момент придумать сам, ведь за семнадцать с лишним лет работы агентом он и впрямь исколесил старушку вдоль и поперек…
Он с удовлетворением осознал, что с трудом припоминает, кто он на самом деле и какие дела ждут сегодня. Со стариковским кряхтением новорожденная личность встала с кровати и побрела в ванную ополоснуть тяжелую после сна голову. Зазвонил красный телефон без номеронабирателя, и Серега с ругательствами, капая на пол, вернулся в комнату.
– Да?
– Доброе утро, – это был Лида. – Как ты себя чувствуешь?
– Шведом.
– Замечательно. Послушай, как твой левый глаз?
Это был вопрос, не обещающий ничего хорошего. Шесть лет назад, когда он полностью ослеп на левый глаз, один профессор в новосибирском центре офтальмологии вшил ему вместо хрусталика микроскопический рентгеновский анализатор, который проецировал на сетчатку изображение именно из этого диапазона. Тогда это казалось крутым и полезным приобретением, так как радиационный фон почти везде позволял просветить, например, человека па предмет наличия оружия, да и многого другого. Однако созерцать постоянно абсолютно чуждую для мозга картину, причем даже через закрытое веко, оказалось опасно для рассудка. Непрерывное видение двумя глазами двух разных действительностей приводило к жутким головным болям, при воспоминании о которых теперешнего Серегу передернуло.
– Нет, спасибо, больше я не буду спать в плавательных очках со свинцовыми вкладками. Когда я уходил, доктор поменял эту дрянь на искусственный хрусталик. Ни за что не соглашусь вставлять ее опять.
– А как-то раз, в пьяном виде, ты хвастался, что она спасла тебе задницу. Не помнишь?
– Ну и что? Я себя не смогу заставить. К тому же, кто из нынешних коновалов сможет вставить ее обратно?
– Дружище, не так долго ты отсутствовал. Профессор Покровский хоть и постарел, но еще оперирует.
Серега неразборчиво булькнул, огорошенный этим известием.
– Серега, мы что-нибудь придумаем!
– Вы придумаете, садисты. Какие-нибудь свинцовые жалюзи па веко, чтобы я стал похож на терминатора.
Лида был понятливым малым, поэтому он закончил разговор. Через полчаса за Серегой пришла маленькая девушка с комариным писком вместо голоса.
– Господин Ледяхов приказал вас проводить в гараж! – заявила она, хмуря бровки. Хитрый Лида знал, как избежать ненужных споров…
На седьмой день Бог создал человека. Оскар Энквист тоже не был выношен в материнском чреве, а был создан по желанию могущественного, только на этот раз коллективного, разума. Он стоял у зеркала, отогнув на лоб некое подобие пиратской накладки на глаз (только со свинцовой изнанкой). Смотреть обоими глазами было трудно: опять, с непривычки, так и хотелось зажмурить левый глаз. Им Кременецкий видел какую-то серую неоднородную поверхность – наверное, бетонную стену за зеркалом. Сергей представил, что смог бы оказаться напротив себя самого, там, на месте отражения. Он увидел бы чудовище, у которого на фоне смуглого живого человеческого лица четко просматривались контуры черепа, с треугольной дырой на носу и круглыми глазницами. Поверх этих черных кругов были бы словно нарисованы два разных глаза – один коричневый, второй черный… Серега тяжело вздохнул. Содрав повязку, он надел плотно облегающие лицо очки и опустил с левой стороны специальную шторку.
За окном было темно, как в самый дождливый осенний вечер: юго-западный ветер гнал в небе тяжелые низкие радиоактивные тучи, пришедшие из далеких аравийских пустынь, и мелкую всепроникающую пыль у мостовых. Счетчик Гейгера, висящий на свинцовой раме окна, потрескивал, как рвущийся шелк. Серега закрыл глаза, представляя, как во всем городе, один за другим, начинают трещать тысячи таких счетчиков… Чудовищная симфония медленной смерти.
Какой-то лейтенант, резко отличавшийся от тощего персонала внутренней службы широкими плечами и высоким ростом, провел его в комнату для снаряжения, ту самую, которую он посещал уже раз сто перед своими заданиями. Б отдельном шкафчике, который давно называли музейным, висели костюмы на пластиковых плечиках. Семнадцать штук, и почти все с траурными черными ленточками на рукавах. Одежда Первых. Без ленточек остались только три рукава – третий (Женькин), четвертый (Серегин) и шестой (Лидии). Каждый из помеченных черным означал убитого или пропавшего без вести друга… За что они умерли? – спрашивал себя Серега, надевая жесткий пиджак из м-кевлара. В борьбе за демократические идеалы, против коммунистического мракобесия и средневекового исламизма, как говорилось в патриотических некрологах. Какая жалкая унизительная ложь! Ибо в мире давно не было ничего идейного. Есть только стада враждующих дикарей, у которых пока еще осталось от прежних времен много технически
