простым делом, каким оно представлялось нам на комсомольском собрании. Здесь штурмом не возьмешь. Заряжание произвели в два раза медленнее положенного.
— «Давай-давай» не подходит? — лукаво спросил Саша Новиков. Он и сам знал, что не подходит, но не мог удержаться от вопроса — очень уж ребята приуныли.
— Надо каждому крепко усвоить то, что он обязан делать за соседа, и самостоятельно тренироваться, — решил сержант.
С ним согласились и приступили к делу. До этого Назаров сам работал за третьего номера. Теперь он подошел ко мне:
— Попробуй.
— Что?
— За Новикова сработать.
— А что я должен делать?
— На вот, почитай обязанности. — И протянул мне толстую книгу в красном переплете.
Как он действует, третий номер? Листаю книгу…
Читаю дальше. Так, понятно. Теперь можно попробовать за Новикова. Тороплюсь и, конечно, делаю промахи. Ребята подшучивают надо мной, но все-таки помогают управиться с новыми для меня обязанностями.
Перерыв.
Мокрые выходим из окопа. И соседи выходят. Тоже тренировались. Глядим на белый свет и улыбаемся: рады.
А «белый свет» все еще прекрасен, хотя ноябрь перевалил далеко за половину.
— А у нас, на Тамбовщине, — проводив глазами лебяжий косяк, мечтательно сказал Новиков, — скотину на зимний постой загнали, по деревням бабы забивают кур, гусей да уток к праздникам. У нас и Седьмое ноября празднуют, и Михайлов день, и Филипповки, и Юрьев день, и зимний Георгий…
— Сколько же у вас праздников? — засмеялся Галаб.
— А почти каждый день в эту пору. Делать нечего — вот и празднуют, — балагурил Новиков. — Хозяйкам лишь бы мужей посытнее накормить, спиртным угостить — все, глядишь, поласковей будут. Ну а те и рады — Матренин ли день, Гурия ли — был бы предлог.
Саша мечтательно вздохнул:
— Люблю предзимье. Первые, еще незябкие морозы, звонкий ледостав, пушистый иней… В детстве в ноябре я всегда выгонял домового, облизывал косточки на куриных именинах, слушал воду.
— Как?
— Очень просто: тихая вода — хорошая будет зима; шумная — жди жгучих морозов, бурь с посвистом, языкастых метелей…
— А я ни разу не видел настоящей зимы, — сожалеюще произнес Галаб Назаров.
— Ты много потерял, старшой, — ответил Саша. — Сыплются тонкие белые звездочки, а ты идешь по первому снегу, дышишь во всю грудь и печатаешь следы: хруп, хруп, хруп. Понимаешь, никто еще не ходил, ты — первым. Тишина кругом первозданная. Крикнешь: «Ого-го-го!» — далеко летит, дробится эхо. А ты слушаешь. Слушаешь самого себя.
Саша сладостно потянулся.
— Или на коньках выйдешь первый раз. Лед под тобой цвенькает соловьем: тюи-тьи, тюи-тьи… Шапку сдвинешь на макушку, пригнешься и летишь стрелой. Сердце вот-вот от счастья выпорхнет, щеки горят на ветру, а ты летишь по стонущему льду, прибавляешь и прибавляешь скорость, и кажется, что ты уже не на пруду, а где-то в межзвездье, и не деревенский мальчишка, а сам бог…
А с горки не катался? У-у! Я, бывало…
— Тянешь? — неожиданно спросил Герман Быстраков, первый номер в расчете.
— Что тяну? — не понял Новиков.
— Перекур. О секундах-то забыл… Пошли в окоп.
Встали, будто надышались зимней свежести от Сашиных рассказов.
— Пошли.
В ракетном окопе снова послышалась команда:
— Расчет, боевое положение!
И все пришло в движение: люди, ракеты, пусковая установка. Солдаты тренировались, брали за горло время, ставшее не отвлеченным понятием, а предметным, ощутимым до каждого мгновения. И тот, кому оно не давалось, стискивал зубы, ворчал, бранился, но продолжал погоню за ним.
Я не был здесь летом, но и сейчас, осенью, эта площадка вызывала у меня чувство настороженности. Ничего не боялся только старший техник-лейтенант Бытнов. Я не раз видел его на площадке в обычной одежде, в то время как все остальные в своих специальных костюмах были похожи на фантастических марсиан.
Как-то вечером, когда я заканчивал свое очередное самостоятельное занятие по ракете в техническом классе, ко мне подошел Другаренко:
— Посмотри, — сказал он. — Подойдет?
Это был чертеж навеса, вернее, цветной рисунок, выполненный довольно искусно.
— Здорово! — похвалил я Виктора. — Показывал комбату?
— Не успел. Только что закончил рисовать. Я давно прицеливался, обмозговывал, пока наконец не нашел то, что искал.
— Так пойдем же к Тарусову! — заторопил я химинструктора.
— Дома он, неудобно беспокоить. Целый день мы ему глаза мозолим, а тут еще вечером: «Здрасте…»
— Пойдем, Виктор! — настаивал я. — Нина Демьяновна в институт уехала, Рита, наверно, у Вали Лесновой. Так что капитан один. Не по пустому делу побеспокоим. Пошли.
Другаренко еще раз критически посмотрел на рисунок. Ему что-то не совсем нравилось в нем.
— Ладно, пойдем, — решил он. — Если что не так, комбат подскажет.
Мы постучались.
— Войдите, — донеслось из квартиры.
Маленькая прихожая, коридор, кухонька, дверь в спальню. Капитан сидел за кухонным столом и что- то писал, заглядывая в книгу. Рядом стакан чая, логарифмическая линейка. Увидев нас, комбат, одетый по- домашнему, что еще больше молодило его, спросил:
— Вызывает комдив?
— Нет.
— Что-нибудь в батарее случилось? — тревожно всматривался он в наши лица.
— Нет, товарищ капитан, мы решили вас побеспокоить по личному делу, — сказал Другаренко. — Вот я тут кое-что придумал… Посоветоваться пришли… Извините, от дела оторвали вас…
— Так, так, — всматриваясь в рисунок, кивал комбат. — Значит, по личному вопросу? А ведь это замечательно сказано: «По лич-но-му!» Важное общее дело люди начинают считать личным. Честное слово, здорово! Я посмотрю более внимательно, а завтра в это же время приходите ко мне. Хорошо?
И вот мы снова у Тарусова.
— Давайте-ка, ребята, договоримся: в этом балахоне, — капитан подергал за борт своей пижамы, — вы будете называть меня Павлом Петровичем, а я вас по имени. Идет?
Мы промолчали: по ошибке назовешь его завтра Павлом Петровичем — врежет по самую защелку…
— Ну ладно, это дело десятое. Займемся чертежом. — Он сел между нами, взял остро отточенный карандаш и продолжал: — Великолепное предложение, Виктор! И от жары, и от дождя укрытие. Только вот здесь громоздко, а тут высоковато. Как думаешь? — Карандаш чиркнул по продольной бетонной плите, на
