Грин сел на оттоманку и устало опустил руки. Морщины на его лице побежали от глаз к подбородку.
– Характер мой мешает только мне одному. Меня помучивает санкт-петербургская болезнь – неврастения. Сегодня мне особенно нехорошо, Илья Абрамыч!
– Глухонемая в печенки забралась?
В глазах Грина блеснули молнии.
– Молчать! – крикнул он. – Ни звука!
И, не обращая внимания на воркотню Ильи Абрамыча, он подошел к вазе с цветами, вытянул две большие синие астры и одну вдел в петлицу пиджака, другую заткнул за ленту на шляпе.
– И стал он похож на болгарского шарманщика, – невесело сказал он о себе. – Ну как, молчишь? Смотри! Не касайся вещей, тебе недоступных. Людям, подобным тебе, следует ежедневно выдавать десяток гнилых яиц и стакан муравьиного спирта.
… Время шло к полуночи. Было тепло и тихо, просторно и уютно, как бывает только в чудотворном городе на берегу Невы. Сонно переговаривались деревья Летнего сада. Грин шел берегом Лебяжьей канавки, и сердце его билось, словно он впервые полюбил и впервые торопился на свидание.
У него, как и у всех других людей, были свои любимые улицы в городе, ходить по которым доставляло удовольствие. Он любил Невский – ранним утром и после полуночи; Морскую – в часы окончания занятий в министерствах и департаментах; белые ночи на набережной от Николаевского моста до Литейного; Каменноостровский проспект в летние сумерки и – полудеревянные улочки Петербургской стороны в субботние дни.
Миллионная улица не вызывала в нем ни любви, ни ненависти, но вот сегодня почувствовал он к ней нечто вроде страха, прекрасно зная, что чувство это изменится сразу же, как только он узнает имя, отчество и фамилию глухонемой. Миллионная улица может стать памятной и дорогой, она же в состоянии превратиться в ненавистную, ходить по которой скучно и противно. Вот как, например, по Казарменному переулку, что соединяет Мойку с площадью у Николаевского моста. Не любил Грин Вознесенского проспекта и Николаевского вокзала.
О, если бы глухонемая оказалась вдовой!
«А зачем это мне нужно? Жениться на ней не собираюсь. Но мне это так нужно! Так нужно!»
Он остановился и заломил в отчаянии руки. Мимо него прошла пара, тесно друг к другу прижавшись. Он остановил ее и протянул астру – ту, что была воткнута за ленту его шляпы.
– Любите друг друга, дети! – сказал он. – И старайтесь не всё рассказывать о себе, сохраните хоть какую-нибудь тайну, – вы от него, а он от вас! Да продлит эта тайна любовь вашу. Вы свободны, дети. Шествуйте дальше. Астру сохраните на память обо мне.
– А вы кто? – спросил женский голосок.
– Я садовник чистилища. Я главный наблюдающий за опылением роз на всем земном шаре. Ответьте, леди, – да или нет?
Голосок прощебетал:
– Ну конечно, да! Спасибо, господин садовник! Счастливого пути!
Миллионная ярко освещена. У подъездов стоят лихачи и автомобили. Грин остановился на тротуаре против дома № 12. Он весь в огнях, и только второй этаж во мраке. А может быть, окна той квартиры, где живет глухонемая, выходят во двор… Конечно же, во двор! Входная дверь расположена вот так, следовательно, окна выходить на улицу не могут. Это и лучше, – во дворе никто не обратит внимания.
Грин перешел дорогу. Ворота оказались на запоре. Дворник сидел на тумбе возле чугунной двери.
– Братец, – сказал Грин. – На, возьми пятерку и выпей на досуге.
Дворник вскочил, откозырял и гаркнул на всю Миллионную:
– Спасибо, барин! Записочку какую прикажете передать?
– Не надо записок. Садись! Скажи, кто живет в квартире седьмой?
Спросил и почувствовал, как дрогнули колени и заныло в груди. Ему вдруг захотелось, чтобы дворник ответил не сразу, чтобы подольше длилась неизвестность, но…
– Там, барин, живет член государственной Думы по фамилии Чупров. И с ним его жена, Анна Павловна.
– Глухонемая?
– Зачем глухонемая! Говорящая. А к ним недавно две сестры Чупрова приехали. Одну Верой Николаевной звать, через горничную знаю, другая о наследствве хлопочет.
– Глухонемая?
– Не могу сказать, только – зачем же глухая я немая? У них в квартире танцы и музыка. К ним артисты приезжают, знаменитый тенор Смирнов у них крестили.
– А окна у них куда выходят? Во двор? Ты пропусти меня, братец.
– Сейчас отопру, барин. Вы, само собой, из охранного будете? Да куда же вы, барин? Пожалуйте! Я ж понимаю, должность у вас такая…
Грин уже не мог войти во двор. Era душили смех, досада, злость. Только этого не хватало, чтобы его принимали за шпика из охранки. Проклятая улица!
Миллионная!
Тысячная!
