– Хороша! – прошептал Грин и вздохнул шумно и грустно.
– А вы знаете, что этот офицер делает своей рукой? – произнес Ленский. – Он стихи Блока этак читает. «Незнакомку». Вот, вот! Вы обратите внимание на его пальцы!
– А вы в этом что-нибудь смыслите?
– Отлично! Дама, очевидно, глухонемая, Александр Степанович.
– Очевидно, – сказал Грин. – А что?
– Да ничего. Вот вам сюжет для рассказа. В вашем духе.
Глухонемая и офицер медленно удалялись по направлению к Исаакиевской площади. Грин предложил Ленскому вместе следовать позади пары. Ленский отказался, отговорившись тем, что ему некогда, – однако, распростившись с Грином, он перешел Синий мост и быстро зашагал в сторону той же площади. Грин заметил этот нехитрый маневр и в душе своей понял и извинил собрата.
– На край света убежишь, – едва ли не вслух произнес он, следуя за парой на расстоянии двадцати шагов. Офицер последний раз изобразил пальцами какие-то знаки и опустил руку. Женщина пальцами левой руки ответила офицеру, и оба рассмеялись. Они пересекли площадь и вошли во двор Итальянского посольства – второй дом от площади по Морской улице.
Ленский остановился на одном углу. Грин – на другом. Они увидели друг друга, сняли шляпы, раскланялись, и каждый пошел своей дорогой: Грин – по Вознесенскому к себе в Тарасов переулок, Ленский – по Морской к себе на Петербургскую сторону. Ленский ожидал, что Александр Степанович вернется, – ведь он собирался зайти в дом на углу Морской и Гороховой; Грин надеялся на то, что приятель догонит его и они вдвоем посидят в каком-нибудь ресторанчике за полдюжиной пива.
Никто не окликает. Никому нет до тебя дела. Иди один и думай.
Возможно, что Грин опоздал родиться или, что вернее, родился слишком рано. Санкт-Петербург был наводнен равнодушными скорописцами, они умели обрабатывать любую тему, они вставляли пластинки в свои писательские фотоаппараты и равнодушно снимали всё самое скучное на своем пути, не умея это скучное сделать интересным. Их фантазия была мертва. Их музы были с крылышками на затылке, они любили квартиры свои и путешествия по маршруту Приморский вокзал – Сестрорецк. С ними ничего не случалось.
Грин обратил внимание на то, что почти никто из них не имел библиотеки, – так, разве что полочка с книгами да неизменная «Нива» или «Пробуждение». Дурного вкуса мебель, отвратительные люстры – очень похожие на те, что висят в буфетах Царскосельского вокзала; если позовут к себе в гости на обед, то на стол будет поставлен сервиз исключительного безвкусия, – ендовы и братины будут перемешаны со стеклом, купленным в керосиновой лавочке, всевозможные петушки и стопочки ваньки-встаньки… А картины, – господи ты боже мой, что за картины украшают их жилища! Бровар и Клевер, Соломко и Вещилов, окантованные открытки, семейные фотографии в рамках из подкрашенного багета… Аляповатые обои с амурами и розочками. Нет, лучше голые стены и простая, человеческая мебель, приготовленная рукою нехитрого столяра.
На Вознесенском, на углу Офицерской, он остановился, взглянул на кредитку, полученную от Ленского. Три рубля.
– В руках моих трешка, – произнес Грин, – а в душе несметное сокровище. И ключ поручен только мне.
Блоковская строчка возвратила ему душевное равновесие. Он сложил зеленую кредитку вчетверо. Где- нибудь в этом Вознесенском коридоре найдется пивное кружало… «И ключ поручен только мне!..»
Блок скрепил эту строку восклицательным знаком. Бедный, тяжко ему! Гордость отчаяния требует мужества. Было бы много легче, если бы в конце строки стоял знак вопросительный.
– Сейчас я расставлю мои знаки, – рассуждал Грин. – За твое здоровье! – воскликнул он, поднимая бокал с пивом и думая о глухонемой. – Не воплощайся! Не надо! Ходи, какая есть, милая, хорошая, не моя! Сохраню тебя такой, какой тебе не быть никогда! Эй, любезный! Еще кружку и моченого гороху. Пачку «Османа». Сдачу возьми себе. Ключ поручен мне, понимаешь?
У круглого столика с пьяными мастеровыми и чиновниками четырнадцатого класса стоял массивный бородатый человек; он разгрызал зубами пивной бокал и с бесстрастием великомученика озирался по сторонам, ожидая заказов на повторные опыты. Цыганка сулила счастье несчастному чиновнику, а чиновник верил и всё подкладывал гривенники на немытую, хищную цыганскую ладонь. В граммофонной трубе копошились музыкальные клоуны Бим-Бом.
«НЕ ПЕЙ СЫРОЙ ВОДЫ!» – грозили стенные плакаты.
Разодетый хлюст с моноклем в левом глазу дымил папиросой «Сэр» – десять штук шесть копеек, и все понимали, что фрачная бестия курит эти плохие папиросы только на рекламном плакате.
– Еще две кружки пива, к нему мятных бомбошек и пять бутербродов с колбасой, – приказал Грин услужающему в белых штанах, желтых опорках, в черной сатиновой рубахе до колен. Малый быстро принес все заказанное и долго рылся в куче серебряной и медной мелочи, высыпанной из кармана на стол:
– Сдачи вам, господин, сорок копеек.
– Ищи, жду, – сказал Грин. – Вот два двугривенных, не видишь? Хитер же ты, сударь мой! Надоест ждать посетителю, он и махнет рукой на сдачу. Так ведь?
– Точно так, господин, – деловито, без улыбки ответил услужающий и положил перед Грином две серебряные монеты.
– Возьми себе. А вот на этот рубль добудь стакан прозрачного. И сдачу забери себе.
– Слушаюсь, господин! Да я ж вас знаю, как же!
– Знаешь? Кто же я, по-твоему?
– Не по-моему, а как вы есть в настоящей вашей жизни. Вы заведующий железо-скобяным складом в Александровском рынке Иван Андреевич Шпанский. Я вам к прозрачному добавлю соленый грибок. Сей минут в одну секунду.
