— Мне грустно, — ответил Жюль Верн, — что эту радость мне преподносит Наполеон Маленький, человек, которого я презираю. Кстати, мой бодрый издатель, хотели бы вы быть кавалером ордена Дружбы?
— Ордена Дружбы? — изумился Этцель. — Первый раз слышу о таком ордене…
— Такого ордена нет нигде, ни в одном государстве, — сказал Жюль Верн, — но такой орден должен быть. И когда это случится, человек, награжденный им, станет не хуже, а лучше. Мне кажется, орден этот должен называться «орденом Друга». Вы ничего не понимаете?
— Ничего не понимаю, — улыбнулся Этцель. — Объясните, я заинтригован.
— Раз в год, — начал Жюль Верн, — каждый большой человек того или иного государства — писатель, художник, путешественник, композитор, актер — подает в особую комиссию просьбу о награждении орденом Друга кого-то из своих друзей. Например, я прошу наградить вас, мой милый Этцель.
— Польщен, — поклонился издатель. — Начинаю кое о чем догадываться.
— Вас награждают орденом. Не знаю точно, как именно он будет выглядеть, но на нем непременно должна быть ласточка! Получив этот орден, вы, естественно, возбуждаете у всех чувство почтения, уважения и даже любви. Всем хочется иметь такой орден с изображением милой, родной всем птицы — ласточки. Но получить его не так-то легко, — для этого необходимо, чтобы я любил вас так же сильно, как и вы меня, чтобы наша дружба ничем не была омрачена, чтобы ни я вам, ни вы мне не сделали гадости, подлости. Понимаете?
— Весьма обязывающий орден, — отозвался Этцель. — Но мне кажется, что таким образом очень скоро все люди в некоем государстве будут носить в петлице орден Друга.
— Так оно и должно быть, — улыбнулся Жюль Верн. — В этом сила ордена Друга! Он подобен клятве, честному слову, присяге, верности в любви. Тот, кто носит этот орден, есть, в сущности, Лучший Человек. И меня делает таким же тот, кто верит мне. Я, извините, сделал ошибку, имея в виду только больших людей государства, — вернее, причислив к ним служителей искусства. Право на представление к ордену имеет каждый человек. Гедо может представить Барнаво, Барнаво вас, вы своего слугу. Орден Друга нравственно связывает людей.
— Вы идеалист, мечтатель, фантазер! — с жаром проговорил Этцель и обнял Жюля Верна. — Всё это очень хорошо в теории, в мечтах, но…
— Подождем того времени, когда это будет возможно и на практике, — серьезно произнес Жюль Верн. — Мои романы — тоже мечта, но мечта действенная, страстная, живая; она осуществится не сегодня-завтра.
… Девятнадцатого июля 1870 года началась война между Пруссией и Францией. Париж превратился в военный лагерь. Жюль Верн с утра посылал за газетами и уединялся, чтобы ему никто не мешал. В конце июля был созван семейный совет, на котором присутствовал и Барнаво.
— Горячо советую и настоятельно прошу тебя, моя дорогая, — обратился Жюль Верн к Онорине, — вместе с девочками и Мишелем уехать из Парижа. Противник, я уверен в этом, направит свои войска на столицу. Для тех, кто управляет Францией, немец не враг. Впрочем, не будем громко говорить об этом.
Далее Жюль Верн сказал, что ему сорок два года и его, наверное, призовут в армию, а поэтому он никуда не может уехать, — да и куда ехать? И разве можно покинуть родину в эти часы…
— На первое время можно поселиться в Амьене, — предложил Барнаво. — Там живут родители мадам. Вас, Жюль Верн, могут призвать, но из вас нельзя сделать солдата. Вы моряк, у вас есть свой корабль. Вам предложат драться на море.
Все рассмеялись, но произошло так, как сказал Барнаво. Жюль Верн получил повестку, явился на призывной пункт, был вызван на осмотр.
— Ого, бородач! — воскликнул председатель призывной комиссии. — Доброволец? Приглашены повесткой? Жюль Верн? Тот самый?.
— Отличное сложение, — заметил врач.
— Впервые вижу знаменитого человека, — признался один из членов комиссии. — Мой сын уверяет, что вы миф.
— Для несения военной службы годен, — сказал председатель. — Гм… У вас, кажется, есть своя яхта?
И все пять членов комиссии принялись разглядывать полуголого сочинителя романов.
— Да, у меня есть яхта, — ответил Жюль Верн. — На яхте два матроса, одному сорок семь лет, другому пятьдесят. Они вооружены мушкетами. На борту яхты стоит пушка образца тридцать первого года. Она стреляет на двести шагов и даже может убить. Прошу не принимать в расчет мою писательскую деятельность, — если я годен по состоянию здоровья…
— Вы плохо видите левым глазом, — заметил председатель комиссии.
— Я очень хорошо вижу всё то, что достойно внимания, — ответил Жюль Верн. — А потому прошу найти для меня подходящее место там, где я буду полезен в обороне отечества.
Комиссия принялась вслух совещаться, и минут через пять-шесть вынесла решение: Жюль Верн, рождения 1828 года, по состоянию здоровья годный для несения военной службы, хозяин яхты, призывается в качестве моряка, и ему вменяется в обязанность патрулировать побережье от возможных набегов германских рейдеров.
Свою семью Жюль Верн отправил в Амьен. Военная обстановка, несчастная для его родины, заставила переселить родных из Амьена в Шантеней — пригород Нанта. «Сен-Мишель» исправно нес свою службу. Из мушкетов, чтобы они не ржавели, стреляли по уткам и диким гусям. Сам капитан, так и не увидев ни одного живого немца, занимался своим писательским делом. Третьего сентября семидесятого года в каюту к Жюлю Верну вошел матрос и нерешительно сказал:
— Есть новости, месье…
Жюль Верн взглянул на матроса, — он стоял, вытянув руки по швам и высоко подняв голову. Он ожидал, когда ему разрешат говорить. Жюль Верн молчал, ожидая обещанных новостей. Матрос переступил с ноги на ногу и еще раз сказал:
— Есть новости, месье…
— Да? — вопросительно отозвался Жюль Верн.
— Мимо нас прошел разведывательный катер. Люди на борту попросили дать им немножко рому. Я дал. Мне сказали, что вчера нашу армию разбили под Седаном…
Жюль Верн вскочил с кресла.
— Ложь! — загремел он и ударил кулаком по столу. — Не может быть! Ваши приятели захмелели от рома и очень плоско пошутили!
— А императора взяли в плен, — закончил матрос и, пятясь задом, дошел до деревянной поставленной у борта скамьи и упал на нее, словно его ранили. Капитан подошел к своему матросу, — они оба плакали. Матрос пробормотал:
— Горе, месье, горе! Я не о том, что Наполеон в плену, — мой бог, совсем не о том! Ему и в плену дадут устриц и шампанского… Я плачу…
— Знаю, понимаю, Оливье, всё понимаю, — отечески проговорил Жюль Верн. Ему казалось, что матрос добавит еще что-нибудь… Но что может быть страшнее военного разгрома, несчастья родины? Император в плену… Да пусть он хоть в течение часа испытает то же, что и все честные патриоты!
— Мы победим, всё будет хорошо, — пытался успокоить и себя и матроса Жюль Верн. — Не может быть, чтобы Франция…
Матрос привстал, отер рукавом куртки мокрое от слез лицо.
— Всё может быть, месье! — глухо проговорил он. — Всё может быть! Император увел с собою сто тысяч солдат!
— Сто тысяч! — воскликнул, бледнея, Жюль Верн.
— Так сказали мне, и люди эти не лгут. Они только что из Парижа. Простите, месье, сейчас моя вахта. Мои сыновья, месье, дрались под Седаном. Горе, ох, горе!
Матрос вышел из каюты. Жюль Верн потушил огни, сложил в аккуратную стопку исписанные листы бумаги, прошел на палубу. Было холодно, сильный ветер пенил волны и раскачивал яхту. Жюль Верн уже не в состоянии был работать. Через полчаса он отдал приказ идти к берегу. Матросы варили ужин, к ним подсел их капитан, и они молча опускали ложки в тарелки, молча ели и только вздыхали, стараясь не
