шаг корове.
– Скажите, а та великолепная кошка жива еще? – смахивая дождь с бескровных губ, глухо спросил генерал.
– Какая-такая? – переспросила тетя Фая через силу. Как-то быстро начало темнеть. Мимо шли люди, проехало несколько машин. Шестой час пасмурного весеннего вечера. Не нравился, ну никак не нравился ей этот пришлый и облеченный чем-то ей совсем ненужным некрасивый длинный человек, хоть и горе у него, а у нас-то горя сколько... Ну и что же, что генерал, а по мне-то он хоть дворник, решила про себя тетя Фаина.
– Помните, я о той лучезарной серой кошке, которая как-то поселилась и жила у меня, – глядя мимо тети Фаи куда-то сквозь дождь, под дерево, буровил что-то свое, одному ему известное и понятное генерал. – Вы помните?..
– Мы нет, не помним, – сказала, как отрезала тетя Фая и пошла прямо по лужам к себе домой. Бересклетов что-то еще говорил ей вслед, что-то тихо, но назойливо, тетя Фаина сморщила старенькое лицо и, выставив вперед мокрый нос, пошла быстрее, как обычно здоровый человек торопится отойти от больного. И когда вошла в свой дом, устроив Малышку в теплом дворе меж двух куч сена, уселась, мокрая, в тяжелом платье на стульчик в сенях и сидела, не замечая, как ей холодно.
Кошки сидели на сухом пороге и мурчали, «Бабушка, давай поедим», – сверкали по очереди янтарные кошачьи глаза.
Эта достойная кошка... Эта умнейшая кошка... Она у вас? Жива? Или умерла? Переваривала про себя эти ненормальные, на ее взгляд, генераловы слова, сказанные ей в спину, тетя Фаина. Безумные слова.
А ближе к полуночи, когда Фаина только-только ткнулась щечкой в подушку, смежила веки и провалилась в сон, как в яму, ее серая кошка забралась сперва на дерево, с него на крышу и долго, долго смотрела из темноты на дом Эдуарда, в котором огни горели так ярко, словно это и не дом вовсе, а лайнер супер-фаталь «Титаник» и жить этот корабль будет, пока чья-то любовь своим дыханием держит его на поверхности, пока не устанут янтари кошачьих глаз удерживать эти огни. Вот отвернется Тишинька – и все, не станет миллионного домика, провалится в тартар или даже глубже.
А что, думаете, держит соломинку вашей жизни, что? Случай или кто-то с надписью
Проклятушки
Шелковый экран с розовым парусом в тумане... Такая вот картинка, шанхайская аппликация висела над Фаиной кроватью. Фая просыпалась, гладила картинку рукой, и сердце тук-тук, тук- тук-тук! День начинался для нее с самого раннего утра и шел себе, шел – столько дел, только успевай.
Был апрель, а тетя Фаина не знала, как сказать корове, что за телочкой сегодня приедет покупательница – Брюсова такая, из Лепешек. Давно просила у Фаины белую телочку, а три года подряд все бычки и бычки.
– Старая уже, не справляюсь с вами, – оправдывалась перед коровой тетя Фаина.
Малышка плакала, когда дочку укутали в красное байковое одеяло и усадили в «Газель». Маленькая телка кричала таким густым басом при расставании с матерью, что тетя Фаина не заметила, проворонила, проглядела – Тишиньки-то нет, опять снова-здорово пропала. Подросшие котята спят под столом на старой кофте, а...
Вечером тетя Фаина села, потом дотянулась и включила телевизор, долго тыкая в сумраке вилкой в розетку.
– Тишка, – вспомнив, позвала она кошку. – Тишка, я давно хотела тебе сказать, зачем ты мышку лапами топтала? Нет, ну поймала, ну давай с ней играть, лапкой подбрасывать, а зачем ты по ней прыгала, Тишка? Нет, ты скажи!
А за столом, подперев кулачком левую щеку, сидела по-соседски и ждала начала телепередач Маруся Подковыркина.
На экране возник улыбчивый добрый дяденька, внизу на экране буковки складывались в фамилию нового министра атомных дел. Румяный.
Тетя Маруся сразу воткнулась головой в экран и стала слушать, повторяя за министром окончания слов.
– Добрый какой, – кивнув на министра, взглянула на Фаину Маруся.
А министр Румяный, улыбаясь душевно, очень доходчиво простыми словами объяснил, как сильно повезло этой нищей стране, что он и министр Одамов провернули выгодную сделку, и теперь все отработанное ядерное топливо свезут в Россию. Оказывается, делился радостью Румяный, весь остальной мир страшно не хотел отдавать России мусорную радиацию, но Румяный с Одамовым подсуетились, изловчились, вывернулись и подписали контракт на все ядерные отходы, на какие только смогли подписать.
– Очень повезло, – закончил, улыбаясь с такой добротой, что у обеих старух поднялись дыбом волосы, новый атомный министр и потер ручки в предвкушении чего-то, видно, очень ядерного и мусорного.
Фая с Марусей переглянулись, и Фая впервые за шестьдесят девять лет жизни сказала:
– Хорошо детей у меня нет.
– И у меня, – как эхо, повторила похожая на высохшее деревце Маруся.
– Чего творится?
– Да. Ни одна баба, будь сто раз министром, не согласилась бы свою землю убивать.
– Думаешь, у них жен нет?
– Вот и я не пойму, чего ж они им сковородой по голове не втемяшили? – вздохнула Маруся, потом перекрестилась на Божью Матерь в углу, отвернулась от телевизора и топнула на котят.
– Тишка, Тишка, – снова вспомнила Фаина. – Мань, ты не видела?
– Отстань, не мешай! – тетя Маруся взяла с края стола старую газету с дырой посередке, свернула ее в толстый кулек и, поглядывая на экран, ткнулась в кулек носом: – Шу-шу-шу-шу...
– Ты чего это, Марусь? – Фаина, поискав глазами Тишку и не увидев, встала и пошла в сени. – Ты чего, ворожишь, что ли? – обернулась она от дверей.
– Отстань, – глухо, в кулек сказала Маруся и опять: – Пшу-шу-шу! Пшу-шу-шу!
– Тишка, киска! – позвала в сенях тетя Фаина. – Нет, не могу! Тишка! Нет, вот посмотришь телевизор и хоть умирай! Вот ведь пожилой старик уже, академик ученый! Марусь, ну ты чего? А такое горе своей земле принес! И еще улыбается, врет в глаза и улыбается, ирод-предатель. Ведь врет, что безопасные эти отходы, Марусь! Может, они сумасшедшие? Или так денег хотят, что с ума сошли? А зачем тогда сумасшедшего показывать? На телевиденье-то как с умом? Или любой сумасшедший может прийти и долдонить, как хорошо и выгодно свою землю облучать? И людей по-тихому в могилу сводить? И какое это доходное дело? Марусь, ты чего там шипишь? – заглянув в комнату, спросила Фаина у Подковыркиной, которая так и сидела с газетным кульком в левой руке и, спрятав в него нос, вращала глазами.
– Ой! – вдруг вспомнила про Тишку Фаина. – Ой?
И, накинув на плечи телогрейку и быстро сунув ноги в сапоги, вышла из дома. Но ни на крыльце, ни в саду, ни у калитки Тишки не наблюдалось.
– Сейчас найду, Тиша, Тиша, Тиша! – позвала тетя Фая. – Ах, да вот ты!
Но по дороге мчался кот Пурген, Маруськин кот, узнала тетя Фая Василия и побежала следом. Фаино сердце чуть не выпрыгнуло за котом, но все равно бежалось почти весело.
– Сейчас найду, Пурген, где Тишка-то? – спросила Фаина кота. Но кот исчез.
Тетя Фаина посмотрела в темноту налево, посмотрела в темноту направо, потом на фонари у бересклетовского дома, прислушалась, позвала, подождала еще, сколько смогла, пока не замерзла, и решила идти обратно домой.
Ноги не слушались, не хотели идти назад без Тишки, но как-то шли. Тетя Фаина прикрыла калитку и пошла к дому, и вот за полшага, как ей войти, дом затрещал.
– О господи, – отшатнулась тетя Фая и поглядела на всю махину своего родного дома, который был такой же большой для нее, как муравейник для муравья.
Дом снова затрещал, вздохнул и затаился.
«Затаился», – подумала тетя Фая и с опаской вошла в полутемные сени.
