— Не огорчайся так. Ну, хочешь, мы пойдем вместе к этим театралам? Они ведь не откажут тебе, если рядом буду я? Я даже могу играть в твоем театре. А что, думаешь, у меня не получится? — еще как получится! И ты снова будешь богатым, веселым и беззаботным… Давай прямо завтра и пойдем!
— Угу, — кивнул Кукольник, — придем в эту контору, и все лысые чиновники начнут шептаться у нас за спиной и говорить: «Смотрите, какая красивая дочь у этого старого черта!» А зрители в зале будут раздевать тебя взглядом и облизываться.
— Ты опять ревнуешь?
— Да, представь себе! Я не могу вести тебя под эти перекрестные взгляды. Слишком я тебя для этого люблю. Ты мое самое дорогое дитя.
— Твоя дочь… — улыбнулась Красавица.
— Моя дочь… — улыбнулся Кукольник.
Они легли спать. Красавица устроилась в своем кресле, по-детски поджав ноги, Кукольник растянулся на кушетке. Нити, тонкие и почти незаметные, тянулись от его пальцев к Красавице. Он вздрагивал во сне, и в ответ вздрагивала Красавица. Раза два она вставала, подходила к Кукольнику и вслушивалась в его неровное дыхание; затем поправляла ласковыми руками одеяло и осторожно, на цыпочках, шла обратно к своему креслу, боясь разбудить спящего. Кукольник спал, счастливо улыбаясь, видя, должно быть, очень красивый и радостный сон, и Красавице казалось кощунством отнять у него хоть частицу этого сна.
Нити от нее тянулись к рукам Кукольника…
У одного мужика было две дочки — от первой жены и от второй. А жена только одна — вторая. Мачеха, ясное дело, свою родную дочку любила, а неродную — нет. А отцу, в общем-то, было пофиг.
Мачеха падчерицу допекала всячески: то коромыслом огреет, то новых сапог не купит, то повидлом обделит. Посуду мыть заставляла, пыль везде вытирать — причем не только там, где видно, но даже со шкафов! Зато родную дочь обожала и кормила халвой.
Ну вот, однажды зимой позвала мачеха падчерицу, велела одеваться, брать большой мешок и идти в лес за яблоками. Та стала было отнекиваться — какие, мол, яблоки об это время года, опомнитесь, маменька! А та и слушать не стала, выпроводила за дверь пинком и велела без яблок не возвращаться.
Пошла девочка в лес. Прямо по сугробам (зима снежная была). Идет-идет, долго идет, заблудилась уже, а все равно идет. Вдруг из-под ёлки как выскочит старичок-с-ноготок да как закричит на нее:
— А попалась наконец! Давно я тебя тут жду, скверная девчонка! Ну все, твоя песенка спета, сейчас я тебя в ворону превращу!
— За что, дедушка?
— Какой я тебе дедушка, что за фамильярность? Экая невоспитанная девчонка! А превращу я тебя за то, что ты жадная, капризная, злобная вредина и постоянно дразнишь свою несчастную сестру-сиротку.
— Но я ведь…
— А ты меня не перебивай! Вот ведь невежа! Всё должно быть по справедливости, по делам тебе будет и расплата, так что стой, Дуня, смирно, я начинаю превращение.
— Я не Дуня, я Маша!
— А, так ты еще и лгунья?! Стыдно обманывать старших, Дуня. За это я тебя, пожалуй, даже не в ворону превращу, а вообще в лягушку.
Сказал — и превратил. А потом за лапку забросил в самое глухое болото.
Долго ли, коротко ли, надоело мачехе ждать Машу, и послала она в лес свою родную дочку — тоже с мешком, и тоже за яблоками. Ну самодурша она была, если уж втемяшилось ей в голову — ни перед чем не остановится.
Пошла в лес Дуня, и тоже встретила старичка-с-ноготок.
— Здравствуй, Машенька! — говорит старичок. — Хочешь, я тебя сделаю писаной красавицей и подарю сундук с золотом и соболью шубу?
— Хочу! — говорит Дуня. Она была дура-дура, но хитрая.
И сделал ее старичок писаной красавицей, подарил сундук с золотом и шубу на плечи накинул.
А когда весной приехал в деревню прекрасный принц, он, конечно, фазу пошел свататься к Дуне — потому что не был извращенцем и предпочитал богатых красавиц каким-то лягушкам.
Раз на раз не приходится, иногда и родным дочкам везет.
— Учитель! Я вчера спрашивал, как мне быстро разбогатеть, а Вы сказали: «Купи лотерейный билет». Я купил, заполнил, но он не выиграл!
— Значит, ты его заполнил неправильно.
Уня-уня-уняня![2]
Жи-ши Бабай-ага, бяк мухтар. Лян пахта бухты батрак.
Бабай-ага дык бабух, татух, косух, ня батрак подцых у нах.
Ким тата атас хана, батрак бундук: «Атас хана тата, бастель-пистёж. Нана мана мин дюк, чапай ля аглы-бублы Ленин-бобо.»
У чапай бухты батрак ля атас-кишлак Маскава,[3] Ленин-бобо дам ум. Причапай Кумач-поле у мамай (мат.): «Ленин жи! Ленин ши! Ленин пи-ши!»
Бух трах, бибиц Ленин на
— Мана-мана, бухты батрак, ху из ху?
— Бабай-ага, бяк мухтар, шлах нах, кумыш калым на-на мин фин!
— А, хурда модра! — мамай Ленин. — Ана лян башка бузук, бра бунду.
Чапай бухты батрак ля кишлак-ама, лян хвоста бибиц Ленин у няняй: «Хар, хар, бяк мухтар!»
Узыр бяк мухтар Бабай-ага Ленин на
— На-на капут мин, Ленин-бобо! Ана тата бухтук!
— На-на ламца найоп! — мамай Ленин-бобо, Аврора[5] выр у бузук башка Бабай-ага.
Прекрасный Принц наклонился над Спящей Красавицей и поцеловал ее в губы.
— Который час?.. — сонно спросила Красавица.
— Пол-второго, — ответил Принц.
— А день?
— 12 сентября 1567 года.
— Ты бессовестное чудовище! — вздохнула Красавица. — Я же могла спокойно спать еще целых пять лет!
— Утром на четырех ногах, днем на двух, вечером на трех — что это?
Эдип задумчиво поскреб в затылке.
— Ну, я жду! — напомнил о себе Сфинкс.
— Сейчас, минуточку, — Эдип поднял глаза к небу, пошевелил губами, что-то подсчитывая про себя, и
